Узел (Повести и рассказы)

А Вадька в это время усиленно пытался оторвать впившегося клеща, обливался холодным потом, заламывал, выкручивал назад руки, но лишь едва нащупывал пальцем клеща. Попробовал вытащить сучком, до крови разодрал кожу вокруг — все напрасно. Тёрся голой спиной о дерево — то же самое. Уже не чувствуя укусов облепивших его комаров, Вадька Старухин сидел на земле, и его помаленьку охватывал ужас. «Говорят, — вспоминал он, — что заражение энцефалитом происходит в момент укуса. Слюну он какую-то запускает, заразную. Значит, я уже заражен, поэтому и болит так затылок. Потом должна заболеть голова, будет рвота я головокружение…» Вадька отчетливо вспомнил женщину из отдела кадров и ее слова и сейчас, будто заучивая урок, повторял эти слова, когда-то слышанные им, но тут же забытые. Вскочив, он взял за лямки рюкзак и побежал. Его сокровища грохотали, тряслись, но Вадьке было уже не до сокровищ. Впившийся в его спину клещ медленно высасывал кровь, заполнял его жилы ядом, — это подстегивало, гнало вперед. Вадька бежал, ожидая мгновения, когда ударит обещанный паралич. Это, наверное, будет как выстрел в спину: ожидаемый, но прогремевший все-таки неожиданно… Вадька должен остолбенеть вначале, словно в темноте ударившись всем телом о стену, и упасть прямым, негнущимся, твердым, как закостеневший на морозе. Так Вадька представлял себе паралич.

Он потерял ориентир — реку — и теперь уходил в сторону, в редкие низкорослые пихтачи, карабкался на какие-то горы, переползал вязкие болота, остановился, лишь когда стемнело и идти было некуда: высокий каменистый обрыв отвесно уходил вниз, а там, затянутая туманом и мраком, шумела на пороге неизвестная речушка.

Голову и тело разламывала боль, будто Вадьку долго колотили чем-то тяжелым и гибким, ноги и руки отяжелели, казались чужими, лишними. Он понял, что заблудился, и вовсе обессилел. Страшная мысль о смерти уже не была такой страшной, как в первую минуту, когда он обнаружил клеща. Навалились отупение и вялость, какие бывают если сильно хочется спать, а кто-то мешает.

Вадька подтянул к себе рюкзак, обнял его и, свернувшись калачиком, замер в полусне-полубреду. Ему чудилось, что он все еще бежит по тайге, большой, сильный, удачливый, и будто навстречу ему идет кто-то, Людмила, кажется, и не одна. Ромка за ней плетется, лохматый, обросший, изодранный весь, одичалый, глаза страшные, кричит что-то, а что — не поймешь, рот только открывает, руки корявые, грязные; и будто не Вадьку, а Ромку клещ укусил, и он скоро умрет: вот упал, зарывается в мох, стонет, хрипит…

Вадька очнулся, с трудом распрямился и понял, что не Ромка стонет и хрипит, а он сам, а рядом нет никого. Вадьке стало обидно, что он умирает здесь один, никому не нужный, брошенный, а все его друзья живут и еще долго будут жить, ездить на пляжи, пикники, беззаботно и весело смеяться, петь, радоваться, и никто не заметит, что нет среди них Вадьки Старухина. Он, Вадька, сдохнет в тайге, на берегу неизвестной речки будет валяться даже не похороненный, в обнимку с рюкзаком, набитым драгоценностями, за которые можно купить все и жить по-другому, так, что ему плевать бы было на Ромкино превосходство, на все его изысканные манеры, и уж Вадька бы сам тогда небрежно хлопал дверцей авто, и компания собиралась бы вокруг него. А Людмила…

Она бы с него глаз не сводила, а он лениво, под ее взглядом, говорил, смеялся, вел машину…

Но ничего этого уже не будет! Вадька закрыл глаза. В ушах стоял звук, словно колотили по тонкому осеннему льду, и звук то удалялся, то накатывался, отчего Вадьку стало коробить и выворачивать, как в полете, когда самолет неожиданно проваливается в воздушные ямы.

Перед глазами вновь возникли какие-то давно прошедшие события. Вадька понимал, что это галлюцинации, что такого быть не может, так как он не в Риге, а в тайге, но отделаться от навязчивых видений не мог. Вот идет Вадька по городу, идет продавать иконы, и все завидуют ему, восхищаются. Говорят, какой интересный парень, Вадим Старухин! И где он только не был, и чего только он не видывал. Хорошо бы с ним познакомиться!

Потом ясно и правдиво Вадька видит картину: он за рулем собственного «жигуленка», узкая и, как стекло, ровная дорога, ехать так приятно, спокойно, скорость на спидометре — сто двадцать, на заднем сиденье — Людмила в алом купальнике, загорелая, стройная и красивая, а рядом Ромка: он безобразный, страшный, и будто не Ромка это, а клещ, огромный, насосавшийся крови. Вадька пытается увидеть в переднем зеркале лицо Людмилы, но видит только свое отражение, и будто лицо у него теперь как у чудотворца на иконе.

— Старик, — говорит Вадька, лениво, одной рукой поворачивая руль, — тебе не кажется, что мы засохли и скоро вымрем?

— Не вымрем, Старухин! — довольно отвечает Роман. — Поехали ко мне, насосемся!

— Я не о том, — Вадька убирает сразу все пальцы с руля и удерживает его лишь мизинцем, — я о другом, старик. Предлагай такое, чтобы я не бросил руль, а то мне уже надоело ехать. Я дороги не вижу.

Машина несется со страшной скоростью, мелькают за окном искаженные страхом лица, клещ-Ромка хохочет, и его толстый красный живот трясется и усы шевелятся.

Вадька видит Людмилины пальцы с побелевшими кончиками ногтей, обвившие спинку сиденья, выпускает руль и говорит:

— На все ее величество Удача. Мы с ней сейчас запросто, а ты, Людмила?

И Людмила вдруг кричит:

— Останови-и!

Все замирает, останавливается, скрипят тысячи тормозящих колес, ветер останавливается, солнце, птицы деревья.

— Все остановилось, — говорит Вадька.

— Как мы хорошо пошутили! — восхищается Ромка. — Каков розыгрыш, а? Искусство! Живопись!

Людмила выходит из машины и говорит:

— Бейтесь себе на здоровье, шутите!

И неожиданно разбивает машину вдребезги, и все вокруг люди превращаются в клещей, их много, целая стая, вся компания тут, даже соседка пытается сказать что-то про Вадькину удачливость. Клещи во главе с Ромкой бегут, и Вадьке очень хочется с ними, но… Людмила, высокая, совершенно голая и красивая уходит от Вадьки и от всех, и волосы ее плавятся на солнце…

— Бежим! — кричит Ромка. — Что ты стоишь?

Но Вадька не слышит его и идет следом за Людмилой, догоняет ее, а она уходит, не останавливается.

— Куда же ты?! — спрашивает он. — Почему ты убегаешь? Я же теперь удачник!

Но Людмила исчезает, и у Вадьки ужасно болит голова, он стоит посреди дороги, вокруг снуют машины, большие, с красными брюшками, усатые, и громко хохочут над Вадькой. Потом появляется Хозяин и говорит:

— Погибель тебе будет. Легко жить хочешь, Вадька!

И целится из ржавого ружья. Вадька прикрывается рукой, убежать хочет, страшно, но одноглазый усатый Ганькин вдруг появляется с трубой в руках и орет:

— За романтикой приехал! Нас всех обманул! Сбежал!

Слепой глаз у Ганькина открывается, и лицо его нависает над Вадькой, сердитое и улыбающееся, а толстые губы говорят:

— Вот уж я сейчас рассмотрю тебя, кто ты такой!

Вадька пятится, но упирается во что-то спиной — ни сдвинуть, ни обойти. Оглянулся — полуголые, в белых простынях люди стоят, бородатые все, на буровиков похожие, но лица худые, желтые, а от голов сияние исходит. «Да это же святые с икон! — узнает Вадька и смотрит в пустой рюкзак. — Разбежались, черти, как же я вас таких здоровых донесу?» Святые стоят толпой, спорят между собой и, слышно, Вадьку ругают матом, как буровики. Чудотворец выступает вперед и голосом Хозяина-Ганькина говорит: