Узелки

Послушайте, разве вам не надоело пересыпать эти вопросы из одной баночки в другую? Признаться честно, вся ваша полужизнь с пудрильщиком и состояла-то из этих двух незамысловатых вопросов, ответа на которые нет.

Перспектива. Воздержание, воздержание и воздержание! От празднований Нового года, потому что не с кем. От семейных торжеств, потому что семьи никакой у вас и нет. От счастья, потому что пару раз в месяц/год/десятилетие — это не счастье и даже не случайный секс. И от жизни, потому что ваше существование — это не жизнь.

Как избавиться. Иногда лучше не пудриться вовсе — может быть, ваше счастье не разглядело вас за толстым слоем некачественного макияжа? Умойтесь. Просто умойтесь. И айда гулять, пока ещё не слишком подгнили на болоте. Только на Женю Лукашина пудрильщика не меняйте, а то из вечно брошенной женщины при полулюбовнике превратитесь в эрзац-маму при недомуже.

III. 11. Подпёздыш (ПШ)

Кто. ПШ.

Как. Вроде всем удался и вроде порядочный. И вроде деньги зарабатывает. И вроде жену любит. Что правда, вроде иногда ей харю чистит. И вроде не то ассистент, не то доцент. Вроде бы. Вроде бы зарабатывает неплохо где-то на стороне. Или вроде бы родители?.. В компании сидит в углу. Вроде у холодильника. Вроде не пьёт. Все пьют, а он нет. Или пиво. Один стакан за вечер. Он из своего угла наблюдает за пьяными, весёлыми и расслабленными женщинами и мужчинами. Те от души, а он — раз! — и подвякнет что-то из угла. Пьянеют же по-разному. Кто-то фишку сечёт, а кому-то уже море по колено. Вот ПШ и подвякивает тому-этому про ту-эту, тому — про того, а этой — про эту. Кто-то выпивший шутит от души, слегка коряво, но от души. ПШ бдит и мерзенько хихикает. Подмигивая окружающим, но искренне улыбаясь пьяному в тряпки/в дым/в дрова, но доброму искреннему шутителю. Пока тот, кто фишку сечёт, не скажет: «Эй, милейший! Собачку с цепи спущу и конец тебе!» Тогда ПШ испуганно, но мило смеётся из своего угла около холодильника, мол, а я чё? Я ничё! Я так. Я порядочный. Вроде бы.

Перспектива. Для семейной жизни вроде вполне. Если вы не любите честных, благородных, открытых и сильных. Но если замаячит развод, то вы огребёте от всех его качеств, что прежде он в больших количествах отыгрывал на посторонних, по полной.

Как избавиться. Попросить быть порядочным разок-другой. На третий он сам сбежит от вас с воплями о вашей непорядочности.

III. 12. Абсолютный эгоист

Кто. Абсолютный Эгоист.

Как. Некоторое время назад стал меня писатель земли русской по фамилии N-ский раздражать. То «откровение» воспитательное напишет, мол, дети — цветы жизни. Твое дело — засеять, а там хоть трава не расти. То несчастное гражданство, что даже не говорящие ин рашн таджики получают, никак не получит (я сама прошла эти круги ада, их просто надо пройти. Да-да. Встать и пройти). То плинтус без соседа прибить не может. То вот откровение «пра лошадь». Писатель земли русской, а не знает, что лошади людей презирают. Очень удивился. А лошади — они презирают только тех, кто плинтус без соседа прибить не может. Лошади — они сильного и умного и доброго человека надпочечниками чуют. К прочим они снисходительны. И опять же у лошадей — у них профессионализм в крови, как у описанных Джеком Лондоном иных собак. Полумёртвый мерин, а дело делает. Не для тебя, а потому что дело. Гордость у них такая, у лошадей, рабочая. Самоуважение. Аристократизм такой. Даже у колхозных бэпэшек. У них — особенно. Как текст для писателя. Ну, бог с ними, с лошадьми.

Дело в том, что писатель N-ский очень сильно напоминает мне некоего Велимира Панкратова, художника, сына художника же Владимира Панкратова. С Вилом мой муж в армии служил, там они и подружились. Вил отлично рисует, хотя Строгановку бросил. Ещё лучше он музицирует. И не только музицирует, но пишет. Музыку. Туда-сюда мотался неприкаянный. За немку «замуж вышел». В Италии детишкам художество преподавал. Хороший, в общем, парень. На писателя N-ского очень сильно внешне похож. Это такой тип мужиков. Сухощавые вне зависимости от того, едят или нет. С вечной глубокомысленной тоской в глазах. И с мудовыми рассуждениями наперевес в качестве философического инструмента.

В количестве детей Владимира Константиныча, «засеянных» разнообразным женщинам, я путаюсь. Их много. И гнилософия их воспитания полностью соответствует гнилософии писателя N-ского. Он им щедро подарил жизнь как биологический факт, а дальше, пацаны и девки, сами.

Вила папа любил не за то, что он его сын (может, это и правильно), а потому как Вил оказался художественно одарённым. И в отличие от писателя N-ского знал, что Пикассо умел рисовать.

Вил детей вовсе не завёл (известных), оттого что с детства испытывал ненависть к вечно разделяемой на всех (а на самом деле неделимой, ведь любви во Владимире Константиныче вовсе нет никакой, а делить то, чего нет, невозможно) отцовской любви.

При этом Вил на одну шоколадку за тринадцать рублей мог снять штук тринадцать разнообразных «тёлок» и жить у них неделю. Что в Москве, что в Питере. Ну и за поход в музей (ему бесплатно, он член союза художников), и за умные слова, и за извечную тоску в глубоких маленьких глазках.

Как-то раз друг наш Вил прожил у нас месяц. Или два. Приехал из Германии, а в папкиной мастерской какие-то не то бляди, не то люди живут. Деньги тратить неохота. Вил очень экономный. Даже пить когда-то бросил навсегда от жадности.

Достал он меня уже в первые пару дней.

У него, понимаете ли, свой ритм жизни. Хоть Везувий задействуй снова. Потому что он «вещь в себе». И его мало тревожит, что у нас свой ритм жизни и, скажем, дети. И, предположим, один санузел.

Он спит до двух часов дня.

Потом не спит до восьми утра.

Сидит на кухне и на гитаре играет. На электрической. Подключённой к колонке. Или фильм «Бразилия» смотрит. Громко. После мужниного ора продолжает смотреть в наушниках. Причём Вил не злится, не обижается, он просто надевает наушники. Единственное его искреннее чувство — это недоумение. «Что, здесь ещё кто-то есть?»

Откуда еда берётся в холодильнике, его тоже не тревожит. Она же, еда, там есть. Хотя ест он, надо признаться, мало (привычка к экономии сказывается), да и мы не жадные, если уж совсем честно. Просто приятно наблюдать, как половозрелый мужик совершенно не задумывается, откуда в холодильнике еда. Или откуда в банках бесконечный кофе, бесконечно Вилом варимый в малой джезве («Что, ты тоже хотела?») и в одиночку выпиваемый.

Вилу наплевать, что вы оба примотали из Москвы и хотите в душ, и тупо молча смотреть на закат, и пить холодное вино.

Потому что Вил играет, чего он за день насочинял. Вслух излагает мысли по поводу Ницше, которого он конспектирует по два часа в туалете, совершенно искренне не задумываясь о том, что кто-то может туда захотеть. Не в Ницше, не в конспект, а в самый что ни на есть нефилософский санузел. У Вила глубокий внутренний мир, и внешние обстоятельства в виде кого бы то ни было — какие уж там хозяева подмосковного дома! — туда, в его глубокий внутренний мир, не проникают. А если и проникают, паче чаяния, то у Вила всегда есть готовая сентенция о бренности всего. Кто бы спорил? Всё бренно. Но бренное иногда хочет отдохнуть, поесть и зайти в туалет.