Уж эти мне мужчины

– Ыыт! – пронзительно кричала Арлин Бежар, она же Маша Аксючиц, глядя, как стакан с дорогим коньяком разбивается вдребезги от соприкосновения с могучими, потемневшими от времени бревнами гостиничной стены. – Ыыт! Мороз, эвенки и клопы! Будь ты проклят, папочка!

Гарик Костолом на всякий случай отскочил в сторону и, согнувшись, прикрыл голову руками, защищаясь от осколков. Он встряхнулся, как собака, сбрасывая с дорогого костюма капли коньяка.

– Этот коньяк мне обошелся в сотню баксов, – недовольно проворчал он. – Не могла бы ты в следующий раз вымещать свою злость на стаканах с минералкой?

Настоящее имя Костолома было Игорь Михайлович Пушкин, но имя Игорь он считал слишком примитивным, а фамилия нравилась ему еще меньше. Гарик Костолом не был склонен к высокой поэзии и чувствовал себя неловко всякий раз, когда его спрашивали, не состоит ли он в родстве с великим русским поэтом. Гарик в родстве не состоял и состоять не желал. Единственное, что он усвоил из школьной программы, – это что его однофамилец был порядочным бабником, что, впрочем, часто бывает свойственно мужчинам маленького роста.

– Только дурак может позволить прихлопнуть себя из-за бабы, – презрительно сплюнув, сказал как-то дружкам Костолом, когда речь случайно зашла о Пушкине. – Я бы никогда не допустил такой глупости. Баб надо держать вот так! – И он продемонстрировал восхищенным приятелям могучий волосатый кулак.

Ростом Гарик вымахал под два метра, и, если учесть, что он в спортзале проводил времени больше, чем Сталлоне и Шварценеггер, вместе взятые, его кулак действительно впечатлял. Поэзия в послеперестроечное время была не в моде. Гарик хотел быть крутым.

Впрочем, даже его не обремененный интеллектом мозг в какой-то мере не был чужд поэзии. Он даже знал наизусть одно стихотворение. На самом деле это было не стихотворение, а текст песни, но Гарик с детства испытывал к этому тексту особую слабость.

Песня была о том, как танцовщица Мэри изменила молодому наезднику Гарику с пожилым пиратским атаманом. Гарик зарезал атамана в честной схватке на ножах, а затем вонзил кинжал в грудь коварной танцовщицы, несмотря на все ее заверения о том, что она совершила ужасную ошибку и впредь будет любить только Гарика.

В дверях стоял наездник молодой,Глаза его, как молнии, блистали,Наездник был красивый сам собой,Пираты сразу Гарика узнали, —

басом выводил Костолом, приняв стаканчик на грудь.

– Вот это поэзия, прямо за душу берет! – говорил он. – Это тебе не Пушкин!

В честь красивого «сам собою» наездника Костолом тоже стал именовать себя Гариком, утверждая, что Гарик – уменьшительная форма от Игоря.

Единственное, чего Костолом не учел в вопросе взаимоотношения полов, – это что теория, конечно, штука хорошая, но в жизни она нередко расходится с практикой. Несмотря на то что в компании друзей Гарик настойчиво продолжал утверждать, что баб необходимо держать в кулаке, с Машей Аксючиц, то есть с Арлин Бежар, этот номер не проходил. Влюбленный по уши Гарик пару раз для острастки попробовал легонько поколотить Машу, но добиться желаемого результата ему не удалось. Маша обладала еще более диким и необузданным темпераментом, чем молодой грузин, торгующий ранней черешней на Московском центральном рынке.

– Выходит, тебе жаль коньяка, – пьяным сопрано взревела Арлин, – а меня тебе не жалко?!

Бутылка с остатками благородного напитка разделила судьбу стакана, выкрасив бревна стены в причудливый темный цвет, источающий приятный пряный аромат.

Когда Маша была в таком состоянии, бить ее не имело смысла. Костолом сдался.

– Да ладно тебе, – примирительно сказал он. – Скоро все это кончится. Я обещаю. Ты будешь жить в лучших отелях, и я завалю тебя шикарными шмотками. Я же здесь тоже не на курорте. Это работа.

– Ты здесь по своей воле! – разразилась слезами Маша. – А я должна вкалывать на тебя, как рабыня Изаура! Ублюдок! Подлец! Эксплуататор-кровосос!

– Никто тебя силой не держит! – разозлился Костолом. – Ты здесь только потому, что сама этого хочешь. Не нравится – скатертью дорожка!

– Ты прекрасно знаешь, почему я здесь! – всхлипнула Маша. – Я отрабатываю долги отца. Ты сам угрожал, что, если он не выплатит долг, его разрежут на куски! Убийца!

– Во-первых, он был должен не мне, – завелся Костолом. – Во-вторых, никто не заставлял его влезать в долги. В-третьих, ты сама на коленях умоляла меня спасти твоего дорогого папочку, выплатив его долг, и поклялась взамен выполнить все, что я попрошу. Теперь ты работаешь на меня. Так в чем же дело?

– «Все» не означало мотаться по Сибири в разгар зимы! – закричала Арлин. – «Все» не означало жить в прокопченной бревенчатой избе без электричества, с клопами, лайками и эвенками, которые не моются и не меняют одежду до тех пор, пока она не расползется в клочья и сама не свалится с них!

– Ну зачем же так преувеличивать? – обиделся Костолом. – Электричество обещали включить через пару дней. Да и о какой зиме ты говоришь, если на дворе апрель?

– В Сибири апрель – зима, – продолжала настаивать на своем Маша. – Как иначе можно назвать двухметровые сугробы и двадцатиградусный мороз?

– Насчет клопов я еще могу согласиться, – не слушая ее, продолжал Гарик. – А вот эвенки в гостинице не живут. Они живут в чумах и на стойбищах. Лайки тоже не заходят дальше холла – им жарко! – к тому же они тут все ручные. И вообще мне нравятся животные.

Маша выпрямилась во весь рост и, схватив со стола зажженную керосиновую лампу, угрожающим жестом подняла ее над головой.

– Убирайся вон, или я разобью ее о твою тупую башку, – решительно произнесла она.

– Ладно, ладно, ухожу, – пожал плечами Костолом. – Еще не хватало, чтобы ты спалила гостиницу.

– Это не гостиница! – крикнула Арлин в закрывшуюся за ним дверь. Она поставила лампу на место и, всхлипывая в ярости и бессилии, упала на кровать. – Все! Мое терпение кончилось! – прошипела она. – Пусть мой дорогой папаша выкручивается как хочет. При первой же возможности я сбегу.

* * *

– Я совершенно разбита! – воскликнула Мария Тереза. – Эта проклятая баронесса Тинерсен когда-нибудь меня прикончит!

Альберто усмехнулся.

– Ты сама настояла, чтобы мы присутствовали на этом приеме, – сказал он. – И всего лишь несколько часов назад ты утверждала, что ее вечера весьма изысканны.

– Ты даже представить себе не можешь, что она сделала со мной! – простонала маркиза.

– Разрешаю тебе поплакать на моем плече, – с трудом подавляя зевоту, великодушно предложил сын.

Мария Тереза потрясла головой, словно отгоняя от себя кошмарное видение.

– Ты знаешь этого малолетнего тореро, которому на прошлой неделе исполнилось шестнадцать лет?

– Ты имеешь в виду Манолито Ортиса?

– Кого же еще?

– Я видел его фотографии в журналах. Он обнимал симпатичную блондинку, и заголовки трубили о первой любви новой звезды на сверкающем небосклоне корриды.