Ужас приходит в полнолуние

— Вот! Я и говорю, что червивые! — радостно встряла дама.

— Помолчите, пожалуйста, гражданка, — строго сказал Михайлишин.

Он выдернул нож из прилавка, повертел его в руках.

— Не надо, начальник, — усмехнулся детина. — Кухонный это…

— Кухонный?

— Завязал я, начальник, вы же знаете.

— Надо будет заглянуть к тебе, Владимир. С соседями побеседовать. Посмотреть, как ты там устроился, — сказал Михайлишин, кладя нож на прилавок.

— С нашим превеликим удовольствием, начальник. Заходите — всегда гостем будете, — осклабился рыжеволосый.

— А в лесу чтобы я тебя не видел, Владимир. Понятно?

— Чего уж тут не понять, начальник.

Михайлишин, сразу потеряв всякий интерес к рыжеволосому, повернулся ко мне:

— Ну что, пойдемте?

— Я беру у вас грибы, — снова обратился я к рыжеволосому, не обращая внимания на слова Михайлишина. — Сколько с меня?

Рыжеволосый Владимир самым хитрющим образом сощурился и одним широким движением подгреб ко мне все грибы с прилавка.

— Вам, Николай Сергеевич, — бесплатно. Забирайте.

Я невольно опешил. Внимательней вгляделся в рыжеволосого. Что-то неуловимо знакомое, улыбчивое проступало сквозь черты огрубевшего загорелого лица.

— Мой воспитанник? — спросил я.

— Недолго. Чуть больше года. Потом слегка провинился, — снова показал он в улыбке золотой зуб. — Но я на вас не в обиде, Николай Сергеич. Вы и так сделали, что могли.

Я вспомнил:

— Владимир Головкин, правильно?

— Правильно.

Я действительно вспомнил.

Это случилось давным-давно, когда нынешний рыжеволосый детина был еще пятнадцатилетним лопоухим мальчишкой. Улыбчивым, веселым — и круглым сиротой, как восемьдесят процентов моих детей. Как-то ночью, улизнув из детдома, он вместе с двумя алпатовскими пацанами залез в поселковый промтоварный магазинчик: они украли по велосипеду, несколько транзисторных приемников и двести семьдесят шесть рублей, оставленных в кассе. Сумму я помню точно. Я пытался вызволить ребят, но ничего не мог сделать — всех троих взяли, что называется, с поличным, как раз в тот момент, когда они выволакивали наворованное добро на улицу через окошко в подсобке. С некоторым опозданием, но сработала сигнализация. К тому же в этой троице Головкин был самым старшим. И мальчик отправился в колонию для несовершеннолетних. Больше я его не видел. До сегодняшнего дня.

Да, вот еще что: прозвище у него в детдоме было — Головня.

Значит, в поселке живет еще один мой бывший воспитанник. Итого — четверо. Плюс, если мои умозаключения верны, еще один, неизвестный — тот, кто когда-то тоже был моим воспитанником Филиппом Лебедевым.

— Нет, Владимир, — сказал я. — Так не пойдет. Бесплатно я не возьму. Сколько?

Головкин думал недолго.

— А давайте, будет шестьдесят рублей за все про все, — небрежно махнул он рукой. — На пузырь ханки мне хватит. Забирайте, Николай Сергеич.

Я отсчитал деньги, отдал их Головкину. Михайлишин молча помог мне сложить грибы в корзинку поверх лопухов.

— До свидания, Владимир, — протянул я руку Головкину.

— Всего доброго, Николай Сергеич, — осторожно пожал он мою ладонь своей: крепкой, мозолистой. И снова на его лице на мгновение появилась по-мальчишески беззаботная улыбка.

Мы с Михайлишиным отошли от лотков.

— Я подвезу вас до поселка, Николай Сергеич? — полуутвердительно сказал Михайлишин.

Я тут же согласился — идти полем по жаре в поселок было выше моих сил. Мы залезли в душное нутро михайлишинских «Жигулей». Я поставил корзинку назад и сразу же опустил стекло со своей стороны. Михайлишин — со своей. Он тронул машину с места, и на ходу стало немного полегче — все же ветер обдувал лицо.

Мы неторопливо поехали по дороге мимо одноэтажных домиков райцентра к станции, видневшейся неподалеку. Некоторое время Михайлишин вел машину молча, а потом, когда мы выехали в поле, пожаловался:

— Черт знает что! Майор велел всех проверить в поселке, особенно таких, как этот Головкин. Из недавно освободившихся.

— Он долго сидел?

— Пять лет. Вторая ходка. И все — двести шестая. Ничего серьезного за ним не водится. Так, мелкота, хулиганье. Сидел за одно и то же. Драки, поножовщина. К тому же крепко пьет. Вышел пару месяцев назад и у нас в поселке осел. У Поливанихи комнату снимает.

Я, естественно, знал Поливаниху — несчастное спившееся существо, обитавшее в покосившейся развалюхе возле железнодорожной станции. Хорошенькое жилье нашел себе мой бывший воспитанник.

— Мне кажется, майор — серьезный мужчина, — сказал я, только чтобы поддержать разговор.

— Серьезный, — подтвердил Михайлишин. — Только, вместо того чтобы делом настоящим заниматься, я теперь за грибниками слежу, мальчишек с озера гоняю…

Отвлекшись от дороги, он полуобернулся ко мне.

— А как вы думаете, Николай Сергеич, почему он зверя имитирует? — внезапно спросил Антон.

Сам того не ведая, он думал о том же, о чем и я. Но пока что я не собирался рассказывать Михайлишину о своих умозаключениях. Поэтому в ответ я только пожал плечами:

— Не знаю. К тому же неизвестно кто это был. Может быть, кто-то неудачно подшутил над Андрюшей Скоковым?

Антон только вздохнул и замолчал. Мы миновали переезд, свернули, и на перекрестке у магазина Антон притормозил, потому что зажегся красный свет на единственном в поселке светофоре. Его установили несколько лет назад, после того как пьяный водитель на «КамАЗе» именно здесь насмерть задавил старушку — полуслепую бабушку Глаголеву, на ощупь переходившую перекресток.

— Наше вам с кисточкой, товарищ участковый! — раздался радостный голос.

Я обернулся. Замурзанный невысокий мужичок в брезентухе с выцветшей эмблемой БАМа на ходу приподнял кепку, приветствуя Михайлишина. По его небритому загорелому лицу бродила слегка ехидная улыбка.

Участковый холодно кивнул.

— Вот, пожалуйста. Еще один, — сказал он негромко, провожая мужичка взглядом. — Знатный браконьер Семенчук… Глаза бы мои на них не смотрели. Вместо того чтобы убийцу ловить, какой-то ерундой занимаюсь.

— Ничего, Антон. Я думаю, скоро все это закончится.