Ужасный век. Том I

Ангус счёл, что капитан говорит вполне искренне. Раз Джамалутдин-паша не решился вести войска на штурм, то и казнить семью Камаля тоже может не решиться. А после — кто знает? Если Хуссейн не лгал, что даже не в курсе причин восстания, то теперь бой утратил всякий смысл.

Но Хуссейн лишь покачал головой.

— Быть может, и так. Если милосердие чуждо халифу, то возможно — мудрость и воля Иама, да будет он славен во веки веков, сотворят небольшое чудо. Я надеюсь на пощаду для моей матери и малолетнего брата. Но сам в ноги врагу отца не упаду. Нет. Мне это не нужно.

— Мальчик… — Шеймус закатил глаза.

Ангус хорошо знал, насколько капитан ненавидит такое поведение.

— Вообразил себя героем? Чушь. Не вижу ничего героического в твоей готовности к смерти. Любой может смириться с ней в последний момент, уж поверь: я видел, как умирают. Самые жалкие люди на свете находили силы плюнуть мне в рожу напоследок. А вот жить дальше, вопреки всему… на это не каждый способен. Повторяю: сдайся. Вымоли пощаду. А потом поступай как знаешь: хоть подними новый мятеж через год-другой. Почему нет? Меня в халифате уже не будет.

Сын Камаля выслушал Шеймуса спокойно, но без особого интереса.

— При всём уважении, капитан… не нужно поучений. Я сам умею умирать. Я не поступлюсь своей честью, а равно и памятью отца. Однако людям за моей спиной и правда не за что больше биться. Поэтому они сложат оружие. Но при одном условии.

Ангус едва меч не выронил. Что? Многое гвендл повидал, шагая в строю с малолетства, но такое… Ржавый Капитан был удивлён не меньше.

— Условие? Ты собрался выдвигать условия?..

— Выслушайте меня, пожалуйста. Я всё объясню, если соблаговолите дать немного, самую толику времени. И позвольте один вопрос… Мой отец многое знал о вас. Он рассказывал: в годы Великой войны вы служили под началом командора Гонсало Мендосы, Волка Мелиньи. Это правда?

Имя давно покойного командрова, произнесённое совсем негромко, для Ангуса оказалось подобно грому или залпу целой батареи. Он едва не вытянулся по струнке. И даже Шеймус чуть изменился в лице. Его тонкие губы зашевелились, но поначалу ничего не произнесли. Капитан тщательно подбирал слова.

Подобрал в итоге самые простые и важные.

— Да. Служил.

— Командор Мендоса был великим полководцем: даже до земель Шера докатилась его слава. Отец рассказывал: хоть Волк Мелиньи и был наёмником, но при том настоящим… как говорят за океаном… рыцарем. И говорят, вы стремитесь быть похожим на него.

— Рыцарем он не был. Ни в коем случае, никогда. Но…

Шеймус на мгновение замолк, опустив глаза, а потом сказал гораздо больше, чем можно было ожидать. Впрочем… он всегда менялся, когда речь заходила о Мендосе.

— Вот что я тебе расскажу о Мендосе, мальчик. Я был тогда младше, чем ты сейчас… полгода нам не платили жалования, такое бывает. Ни у кого не осталось ни гроша, и сражений не было — так что сидели без трофеев. Уже жрать нечего, а мы стоим в союзном городе: грабить нельзя. Тогда командор объявил, что ещё до первых холодов рассчитается по долгам своих людей, и стал лично выписывать бумажки с суммами. Вместо монет. И я не про не векселя, с которыми пойдёшь только к балеарским банкирам. Нет. Эти бумажки принимал каждый трактирщик, каждый лавочник, каждая шлюха. Потому что Мендоса обещал их оплатить.

Ангус прекрасно помнил те бумажки.

— Смекаешь, мальчик? Да: я стремлюсь стать таким командиром, чьё слово готовы принимать по цене золота. Но мать твою! Какого рожна мы об этом говорим?!

Хоть капитан немного вспылил, юный бей сохранил самообладание.

— Именно потому я и надеюсь, что отец не зря считал вас… в определённом смысле человеком чести, пусть и несколько другой чести, нежели была у него самого. Условия просты. Мои люди готовы сложить оружие, мои родные сдадутся на милость визиря. Почти весь Фадл уже в ваших руках. Но вот только дворец и храмы мы вам на поругание отдать не готовы. Они святы и просто не имеют цены. Они значат больше моей жизни, больше жизни моего отца, даже больше власти халифа. Поэтому…

— Контрибуцию предлагать без толку. Я сам заберу всё, что у вас есть.

— Я предлагаю не контрибуцию. Если выражаться точнее, и её… но при определённых условиях. Центр города я вам не отдам. Вы можете забрать его сами, это совершенно верно: но гибели тех, кто стоит сейчас позади, я тоже не желаю. Потому выход только один. Я предлагаю решить дело поединком.

Ангус и так уже давно не верил ушам. Но Хуссейн говорил абсолютно серьёзно, его лицо выражало полнейшую решимость. Капитан прыснул смехом. Да что там — он раскатисто захохотал, едва сумев выдавить лишь одно слово:

— Поединком?!

Не сдержался и лейтенант. Такой смешной шутки война давно не подкидывала! Но Хуссейн и теперь ничуть не смутился. Может, от великой серьёзности настроя. Может — потому как хорошо понимал, что переговоры ведёт не с куртуазными господами.

— Как я уже сказал, защитники Фадла в любом случае прекратят сопротивление. Если рассудит Иам так, что я погибну, то клянусь: более никто в этом городе не учинит вам препятствия. Дворец, храмы… всё это будет в ваших руках по праву. Но если погибнете вы… Вот тут и уповаю на слово, ценимое наравне с золотом. Я верю, что в этом случае наёмники примут наше оружие, передадут моих родных визирю. Но не тронут святого, а удовлетворятся контрибуцией. Щедрой, конечно. И не позволят осквернить сердце города ополченцам, многие из которых не достойны даже ступать по нему.

Шеймус едва унялся: аж слезу смахнул.

— Мальчик! Во-первых: ты уверен, что правильно понимаешь обычаи войны? Поединки предлагают до начала штурма, а не перед концом. У твоего отца была такая возможность. И знаешь… Пожалуй, его вызов я бы принял. Во-вторых, твой-то вовсе принимать смешно! Уж прости, но даже при новом титуле ты — просто сопляк. Хочешь покончить с собой? Гляди: вон тот минарет достаточно высок. Благородные вассалы халифа изволили переложить мне на плечи то, что самим нести тяжко. И ты этого желаешь? Ну уж нет! Хорош меня запрягать, я не мерин.

Вот теперь Хуссейн открыто оскорбился. Пусть ещё не росла борода, он сын Камаля был довольно крепким. И сам себя, понятное дело, считал воином. Благородная кровь, что тут скажешь: каждый второй с пелёнок — боец. Хотя бы в собственном воображении.

— Вы не видели, как я сражаюсь, капитан.

— Мне довольно видеть, как ты ходишь. Я очень, очень опытен в этих делах, мальчик. Я предлагаю шанс сохранить жизнь, а ты хочешь поединка, в котором найдёшь только смерть. Рановато умирать, Хуссейн-бей. Ты хоть голую бабу-то видал?