Ужасы. Замкнутый круг

— Правда? — удивилась Люси. — А я помню, что прихожая была слишком узкой, особенно зимой — все эти шубы и сапоги. Еще там стояла напольная вешалка с зеркалом, которую папа называл «болгарской жутью». Хотя мне она даже нравилась, потому что на зеркале была нарисована какая-то дама. А перечисли-ка комнаты, которые ты действительно помнишь, и жильцов, в самом деле сохранившихся у тебя в памяти.

— Папа в кабинете, — тут же сказал Джо. — Это просто. Он разрешал мне затачивать карандаши и вращать глобус. Ведь папин кабинет наверху?

— В мезонине, туда вела лестница; а еще на папину дверь вешали рождественский венок.

— Так. Я помню, как мама внизу звенела в маленький серебряный колокольчик — в комнате с синими занавесками, где обычно ставили елку. Припоминаю, как в столовой тетушка Хельга резала гуся. Теперь перейдем на второй этаж. Тут уже все как в тумане. Ну… в спальне на северной стороне дома — Гаральд. Как-то раз я стоял и смотрел в окно на группу людей в черном, которые шли с цветами в руках. Он сказал: «Траурная процессия. Хоронят кого-то». Больше ничего не могу вспомнить.

— Я спала одна, — продолжила воспоминания Люси, — потому что бедняжка Розвита уехала учиться в университет. И спальня целиком досталась мне. Она напротив той, где спали вы с Гаральдом.

Их сводная сестра Розвита вышла замуж за декадентского художника Ганса Мольбе и умерла вдали от родины, в Париже, в 1940 году. А их брат по отцу Гаральд, отсидевший за свои левые взгляды, теперь работал над созданием газеты в американской зоне.

— Я помню день свадьбы Розвиты. — В голосе Джо послышались стыдливые нотки. — Мне пришлось надеть бархатный костюм. Вот черт, это единственное воспоминание!

— А я хорошо помню. У Ганса была бородка и галстук-бабочка. Гаральд перебрал шампанского, и даже папа выпил лишку. Мама средь бела дня надела длинное вечернее платье. Тетя Хельга так убегалась, что уселась в плетеное кресло под дубом, где у нее случился нервный срыв.

Теперь она начинала понимать, какой роковой, обреченной на неудачу и тевтонской была свадьба. Мужчины постарше нарядились в черные сюртуки и цилиндры. Пошатывавшийся Гаральд взобрался на кованую садовую скамейку и обвинил отца в буржуазных наклонностях. Папа оставил речь сына без внимания и лишь сказал по-английски: «Я — олицетворение сего».

Люси с удивлением обнаружила еще одно воспоминание. Она вышла из ванной комнаты на втором этаже, взгляд упал на залитую солнцем лестницу. Тетя Хельга взяла ее под руку. Она уже оправилась от приступа и возвышалась над Луизой с ненапудренным лицом и влажными волосами. «Твой папа такой наивный, — прошептала она, — такой простодушный. Те люди внедряются в наш дом…» Какие такие те люди?Тогда Люси понятия не имела, но сейчас понимала, что на свадьбе присутствовало несколько нежелательных личностей. Артисты, социалисты и — самолет нырнул в воздушную яму — евреи. Мама ведь наполовину еврейка, именно поэтому им пришлось эмигрировать.

Тогда тоже задействовали связи. Папа принял решение остаться, о чем объявил в письме № 4, отправленном из Лиссабона в декабре 1939 года. Он должен оставаться в немецком языковом пространстве. Нацисты оставили его в покое после формального ареста 1941 года; найдя пристанище в землях Шлезвиг-Гольштейн, отец писал, но ничего не издавал, ожидая, когда возродится свободный дух.

— Еще я помню замечательное местечко — чердак, — продолжал Джо. — Там у нас был Geheimbutze. [3] где мы вместе с игрушечными зверюшками и куклами устраивали рождественский праздник. Помнишь, там был старый портняжный манекен — дама без головы и без рук. И маленькая дверца, оклеенная обоями.

3

Тайный чуланчик (нем.).

— Боже Всемогущий! — Люси закатила глаза. — Вот что ты, оказывается, запомнил , Bruderherz. [4]

На самом деле Люси тоже прекрасно помнила душное и пыльное помещение под самой крышей, где играла в дочки-матери. Портняжный манекен всегда ее немножко пугал.

И вот самолет приземлился на холодный бетон Рейн-Майна. Кругом радовались встрече жены и их мужья, служащие ВВС США. Джо был в безукоризненно отутюженных брюках с отворотами, а Люси — в плиссированной юбке и капроновых чулках. Теперь они оценили пальто и сапоги, которые показались им в Калифорнии столь неуместными. Дети настороженно оглядывались по сторонам, рассматривая первых штатских немцев. Сквозь толпу, покачиваясь, пробирался высокий истощенный мужчина в пальто с деревянными пуговицами, из-под которого виднелся очень потрепанный синий костюм. Его остановил офицер военной полиции, и длинный высокомерно махнул ему документами. Люси подумала, что вот прямо сейчас помрет.

4

Дружок, братец (нем.)

— Гаральд!

Он казался таким старым. И ужасно худым. А его немецкий понять было так сложно.

— О-го-го, вы только посмотрите! Парочка американских баловней!

Он по очереди пожал им руки, причем сжимал до боли.

— Где мама? — допытывался Джо. — Где папа?

— Ваша мать все еще не сменила водительские права, — отвечал Гаральд. — И вы думаете, что папа появится на людях? Нет, нет , mein Lieber, [5] сию неприятную обязанность возложили на меня.

5

Мой милый (нем.).

Неохотно Люси признала, что обязанность в самом деле была весьма неприятной. На то, чтобы выбраться из здания, ушел целый час. Гаральд затолкал их в дряхлый «опель», и мимо разрушенных заводов и насаждений молодых елей они поехали в небольшой городок Брайтбах. Вот и длинная высокая стена розоватого камня с железными воротами, через которые видны надгробия и серые памятники. День выдался совершенно безветренным, сумрачным и холодным, но снега не было. И вот перед ними дом в глубине длинного и узкого участка.

— Фридхоф-штрассе, — возвестил Гаральд, обращаясь к молчаливым пассажирам. — Кладбищенская улица.

Высокая женщина с пепельными волосами мела выложенную камнями дорожку.

— Это тетя Хельга, — сказал Гаральд. — Фрау Фуллер-Кранц.

— Что случилось с дядей Маркусом? — спросила Люси.

Она знала, что тетя вышла замуж поздно; дядя Маркус пришел с войны и вскоре умер.

Гаральд поскреб затылок.

— Что ж, я вам прямо скажу, — решил он. — Дома вы услышите массу уклончивых ответов и вздора, но, клянусь, я не стану болтать чушь. Бедный старина Маркус вернулся с войны…

— Он был нацистом? — уточнил Джо.

— Нет. Конечно же нет! — рявкнул Гаральд. — Он был славный парень, сын книготорговца из Франкфурта. Его призвали в вермахт. Ему повезло вернуться с русского фронта в июле сорок пятого. Через неделю он покончил жизнь самоубийством.

— Прямо в доме? — шепнула Люси.

— Повесился на лестнице, — ответил Гаральд. — Он был болен, изнурен… Не знаю…

— Папа был дома? — спросил Джо.