Ужасы

Сандра уволилась. После того случая прошло почти две недели, а она все еще переживала. Мне трудно было в это поверить. Я пытался поговорить с ней, утешить, но каждый раз видел, что ее глаза снова наполняются слезами. Я хотел убедить ее, что мужчина был не в себе, что в том, что случилось, нет ее вины, но она ничего не хотела слушать.

— Ты не понимаешь, — говорила Сандра. — Дело не в нем. Я просто не могу больше там находиться.

Мне было жаль ее, но она принимала все слишком близко к сердцу. Все же так нельзя. Сандра говорила, что с того дня, как тот малыш вдруг расплакался ни с того ни с сего, она находится в постоянном напряжении. Она все время пытается уследить за всеми детьми сразу. Она помешалась на постоянном пересчитывании.

— Все время кажется, что их слишком много, — жаловалась она. — Я считаю — получается шесть, я пересчитываю снова — их снова шесть, но мне все равно кажется, что их больше.

Может быть, Сандре стоило попросить руководство, чтобы ее перевели на работу в ясли, где ее единственной заботой было бы управляться с именными бирочками, регистрируя детей, которые приходят и уходят, и менять кассеты для видеозаписи, но она даже думать об этом не хотела. Детям нравилась игровая комната. Они вечно торчали около нее. Они бы постоянно изводили Сандру, упрашивая пустить их туда.

Это дети, а у детей иногда случаются неприятности. Когда это происходит, кому-то приходится разгребать все шарики, чтобы убрать лужу на полу, а потом отмывать сами шарики в стиральном порошке.

После увольнения Сандры дети будто сговорились. Почти каждый день кто-нибудь да обмочится. Нам постоянно приходилось вытаскивать шары из комнаты, чтобы вытирать лужицы.

— Чтобы у нас не возникало проблем, мне приходится беспрерывно играть со всеми этими зассанцами, — рассказывал мне один из воспитателей. — Потом, когда они уходят… ты чувствуешь запах. Как раз около этого чертова домика Венди, куда — я мог бы поклясться — ни один из маленьких негодников не приближался!

Этого парня звали Мэттью. Он уволился через месяц после Сандры. Я был поражен. В том смысле, надо было видеть, как эти люди любили детей. Даже несмотря на то что приходится за ними подтирать и все такое. Их уход явился доказательством того, какой тяжелой была работа в этой чертовой комнате. Когда Мэттью увольнялся, он выглядел уставшим и очень мрачным.

Я спросил его, что случилось, но он не смог объяснить. Я не уверен, что он и сам это знал.

Этих детей ни на секунду нельзя оставить без присмотра. Я бы так не смог. Не выдержал бы напряжения. Дети такие непослушные и такие маленькие. Я бы все время боялся потерять их или сделать им больно.

После его увольнения обстановка в магазине была тягостная. Мы потеряли двух человек. В торговом отделе, конечно, штат меняется, как картинка в калейдоскопе, но в яслях обычно дела обстоят получше. Надо быть очень опытным, чтобы работать в яслях или в игровой комнате. Увольнения здесь — плохой признак.

У меня появилась привычка присматривать за детьми в магазине. Когда я делал обход, мне казалось, что дети снуют везде. Я был готов в любую минуту подскочить и спасти их от беды. Куда бы я ни посмотрел, я повсюду видел детей. Они, как обычно, радостно бегали по секциям с интерьерами, скакали на двухъярусных кроватях, усаживались за парты. Но теперь то, как они бегали вокруг, заставляло меня вздрагивать, и все выставленные образцы нашей мебели, которая соответствовала всем самым строгим международным стандартам безопасности, казалось, только и ждали, чтобы кого-нибудь поранить. В каждом кофейном столике я видел только острые углы, в каждой лампе — будущие ожоги на маленькой ручке.

У игровой комнаты я задерживался дольше обычного. Внутри всегда был кто-то из воспитателей — встревоженные девушка или молодой человек, пытающиеся уследить за детьми, которые бегали среди волн яркого пластика; глухой стук шариков слышался все время, пока они ныряли в домик Венди и сыпали их на крышу. Дети вертелись до головокружения и смеялись.

Игровая комната плохо влияла на них. Пока они играли, все было хорошо, но, когда наступало время уходить, они выглядели утомленными, возбужденными, капризными. Они противно ныли. Рыдая, они приставали к родителям. Им не хотелось расставаться с друзьями.

Некоторые дети приходили каждую неделю. Мне казалось, их родителям уже нечего было покупать. Они делали какие-нибудь символические покупки — свечи для чаепития, например, — а потом просто сидели в кафе, попивая чай и глядя в окно на серые эстакады, пока их дети получали свою порцию игровой комнаты. Похоже, взрослые не испытывали большой радости от этих визитов.

Угрюмое настроение передалось и нам. В магазине стало тревожно. Поговаривали, что возникло слишком много неприятностей и нам следовало бы закрыть игровую комнату. Но руководство ясно дало нам понять, что это исключено.

Ночные смены неизбежны в нашей работе.

Той ночью нас было трое, и мы распределили между собой участки обхода. Периодически каждый охранник обходил свой участок, а в промежутках мы сидели все вместе в комнате для персонала или в неосвещенном кафе, болтали и играли в карты под мелькание всякой ерунды на экране телевизора с выключенным звуком.

Мой маршрут проходил через улицу — парковка перед главным входом, свет фонарика пробегает вверх и вниз по бетонной площадке. Позади — огромный магазин, вокруг него — кусты, темные и шуршащие, за оградой — дороги и убегающие огоньки машин.

Потом снова внутрь — через спальни, мимо всех деревянных каркасов и перегородок. Полумрак. Огромные спальни теряются во тьме — множество кроватей, на которых еще никто не спал, умывальники без водопровода. Когда я останавливался, было очень тихо, ни движения, ни звука.

Однажды я договорился с товарищами по смене и во время дежурства привел в магазин свою девушку. Освещая себе путь фонариком, мы бродили, держась за руки, среди интерьеров, будто среди театральных декораций. Мы играли в дом, как дети, разыгрывая маленькие сценки, — вот она выходит из душа, а я кутаю ее в полотенце, а вот мы вместе читаем газету за завтраком. Потом мы нашли самую большую и самую дорогую кровать со специальным матрасом, чертеж его с поперечным разрезом висел рядом.

Через некоторое время она попросила меня остановиться. Я спросил, в чем дело, но она ничего не объяснила и выглядела рассерженной. Я вывел ее через запертые двери с помощью своей магнитной карточки, проводил к ее машине — единственной на парковке, — потом смотрел, как она уезжала. Выезд с односторонним движением от магазина на дорогу идет по длинной системе рамп и объездов, но она почему-то не срезала путь и выезжала отсюда очень долго. Больше мы не встречались.

Вернувшись в магазин, я шел между металлическими стеллажами в тридцать футов высотой. Звук собственных шагов напоминал мне поступь тюремной охраны. Мне казалось, что упаковки с мебелью надвигаются на меня со всех сторон.

Я прошел обратно через секции с кухнями и направился вверх по лестнице в неосвещенный проход — к кафе. Мои товарищи еще не вернулись с обхода: большое окно, выходившее на безмолвную игровую комнату, не светилось.

Там было совершенно темно. Я приблизил лицо к стеклу и уставился на темные очертания предметов, которые, я знал, были лесенками; домик Венди — небольшой квадратик, сереющий на фоне окружающей его черноты, — дрейфовал на волнах пластиковых шариков. Я включил фонарик и посветил в комнату. Под лучом света шарики вспыхнули яркими цветами, потом луч сместился, и они снова стали черными.