Ужин для огня. Путешествие с переводом

Воскресенье – тоже день отдыха и, собственно, посещения церкви. К заутрене, как и к рынку, тянутся отовсюду. Начиная с четырех часов утра полутемное пространство под зонтичной соломенной крышей с навершием из семи страусиных яиц оглашается протяжным хоровым пением и женскими возгласами «ыль-ыль-ыль». Многие из прихожан сами принадлежат к «штату» церкви: певчие, ризничие, дьяконы, помощники дьяконов. В некоторых областях священнослужители составляют до десяти процентов сельского населения. Не зря в одном из поселков мальчишка-чистильщик, подбежавший к нам с привычным обращением («мистер, мне нужны деньги, чтобы учиться на доктора»), неожиданно прибавил к своей легенде чистосердечное «ну, а если совсем ничего не получится, пойду в священники».

После церковной службы воскресный день, как правило, занимают судебные разбирательства. Мировой суд «аферсата» – любимое времяпрепровождение многих деревенских жителей. Присяжные собираются под каким-нибудь раскидистым деревом. Для обряда клятвоприношения полагается вырыть яму, завалить ее ветками и развести костер. Дальше все происходит согласно традиции и принципам римского права, изложенным в древней книге «Фэтхэ нэгэст» («Законы царей»). На протяжении последних трехсот лет этот законодательный кодекс штудируется старейшинами с тем же пристрастием, с каким ортодоксальные евреи роются в подробностях Мишны и Гемары: за каждым пунктом стоит десяток подпунктов, а за каждым из них – сотня определений, уточнений и нюансов, о которых можно спорить до бесконечности. Поэтому нередко бывает, что до вердикта, который обычно сводится к небольшому штрафу, дело так и не доходит.

Помимо рынка, церкви и аферсаты сельский досуг вращается вокруг кофепития и кабаков «азмари бэт» – вроде того, в который Айелу водил нас на окраине Аддис-Абебы. Для столицы «азмари бэт» или «кынэ бэт» – скорее редкость, а для провинции – важная составляющая повседневной жизни. Здесь, как и в соседнем Сомали, издавна известном европейским путешественникам как «страна поэтов», к виршеслагательству относятся со всей серьезностью. Недаром освоение сложной техники кынэ и других поэтических форм (например, шестистиший «сылассе» и гимнов «мэлькээ», в которых воспеваются отдельные части тела святого) до недавнего времени составляло основу обучения в монастырских школах. В романе Хаддиса Алемайеху «Любовь до гроба» подробно описано восхождение Безабиха, одного из главных героев, по «поэтической лестнице»: кочуя из одного «кынэ бэт» в другой, он проходит нелегкий путь от деревенского дьякона до учителя кынэ («кынэ астемари») и, достигнув вершин мастерства, становится «мэри гэтами», что в этой табели о рангах, по-видимому, соответствует десятому дану в восточных единоборствах. Правда, кончается там все очень плохо, но на то он и романтический поэт, чтобы погибнуть в самом расцвете сил и т.д.

Кроме обычных трубадуров в Эфиопии до сих пор существуют потомственные «ночные певцы». Их называют «лалибэла» (не путать с городом Лалибэла, названным в честь средневекового царя-основателя). Лалибэлы-певцы принадлежат к так называемой «касте прокаженных». В данном случае речь идет не о болезни, а именно о кастовой принадлежности: лалибэла может быть абсолютно здоровым человеком, жить в достатке и благополучии. Но, как бы здоров и богат он ни был, по кастовому обычаю ему полагается выходить на улицу до восхода солнца и просить подаяния. Услышать песню лалибэлы под Новый год считается доброй приметой. Поэтому каждую осень лалибэлы наведываются в дома своих благодетелей, прославляя их в песнях.

Другая каста – «дурноглазые» (амхарцы называют дурной глаз «буда»). Человек, принадлежащий к этой касте, может быть полноправным членом общества, занимать высокий пост, пользоваться всеобщим уважением. Но если в один прекрасный день распространится слух о том, что кого-то сглазили, все претензии будут направлены к одному из «дурноглазых». Сельский совет устроит длительное публичное разбирательство с привлечением «экспертов по сглазу»; в конце концов, правосудие, скорее всего, окажется на стороне потерпевшего и от «буды» потребуют возместить убыток. Нередко к дурноглазым причисляют иудеев-фалаша и кузнецов. Почему иудеев, в общем, понятно: про них все сказано в «Славе царей». Но почему кузнецов? Толкователи снов и имен разводят руками.

Если происхождение кастовых разделений не всегда очевидно, то существование многочисленных братских сообществ кажется вполне закономерным: все они предназначены для помощи в трудные времена. Они образуют ту структуру социальной поддержки, которая у африканских народов развита больше, чем у всех остальных. Правда, в некоторых случаях этот институт принимает довольно причудливые формы. Например, в восточноэфиопском городе Джиджига, где по сей день бытуют тайные сообщества «цевы» (не путать с цевами-воинами из эфиопских хроник). Они состоят из набожных тетушек, поклоняющихся тому или иному святому. Раз в месяц члены цевы собираются, чтобы принести жертву святому, потребляя при этом умопомрачительное количество ячменного пива тэлля. Поэтому на улицах города нередко можно встретить вусмерть пьяную тетушку в церемониальном одеянии. Тетушку полагается взять под руку и довести до дому.

Что же касается бродячих артистов, художники слова азмари и лалибэлы на этом поприще далеко не одиноки. В одной из деревень мы видели целую труппу циркачей, использовавших перевернутую телегу и стремянку в качестве гимнастических снарядов, жонглировавших арматурой, мачете и бог знает чем еще, откалывавших самые удивительные антраша при самом минимальном оснащении. Их изобретательность по части реквизита поражала не меньше, чем сама акробатика. Тут присутствовала истинная поэзия.

***

Наконец полубезумный азмари допел, Мелси допил, и все погрузились обратно в автобус. «Мигом доедем», – подмигнул наш водитель, который теперь был еще жизнерадостнее обычного; на всякий случай он прихватил лишний графинчик теджа в дорогу.

Эта дорога вела в Судан (о том, что все дороги ведут в Рим, здесь лучше не упоминать). Уорку, у которого обнаружились какие-то «деловые контакты» в Хартуме, подбивал нас поехать с ним. Не имея ни средств, ни храбрости для такой авантюры, мы все-таки добрались до границы, проделав путь от истока Голубого Нила, оказавшегося на поверку не голубым, а грязно-коричневым. За этим водоразделом Эфиопское нагорье плавно переходит в пустыню, где стоят никем не навещаемые мероитские пирамиды, бушуют песчаные бури, задрапированные караванщики варят азиду и жарят кисру 48 из перекисшего сорго, пьют бедуинский чай (в сущности чифирь), пережидая жару в войлочных шатрах, а ночью, ориентируясь по звездам, продолжают свой путь туда, где Нил разделяет страну на две части и по берегам, под сенью финиковых пальм, сгрудились дома из кирпича-сырца, обмазанные смесью сена, глины и кизяка, или традиционные сахельские жилища, похожие на ноздреватые песочные кулички (окна – это ноздри, то есть – не для света, а для дыхания).

48

Азида, кисра – мучные блюда, составляющие основу рациона в Судане..

Простирая ладонь в направлении Сеннара 49 , Мелси рассказывал о диковинных обычаях нубийцев, которых он называл «nomans». Очевидно, он извлек этот неологизм из идиомы «no man’s land» (ничья земля), которую спутал с созвучной «nomads’ land» (земля кочевников). В данном контексте подошло бы и то и другое.

«У нас дома круглые, годжо бэт, тукуль бэт, а у них квадратные дома, – говорил он, отпустив руль и чертя в воздухе геометрические фигуры. – У нас кофе пьют с солью и сахаром, а у них – с имбирем и корицей. И жуют у нас кат, а у них – орех кола». Так продолжалось всю дорогу: каждые несколько минут, вспомнив еще одно различие между суданцами и эфиопами, Мелси поворачивался к нам, чтобы поделиться своими наблюдениями, похожими на формулировки из советской прессы (у нас – глава, а у них – главарь; у нас – ячейка, а у них – шайка). «У нас носят шамму, а у них – бубу 50 . У нас амхарский язык, а у них – арабский». Хорошо бы еще следить за дорогой.

49

Город в Судане. На протяжении нескольких веков был столицей Сеннарского султаната.

50

Длинная широкая рубаха, которую носят мужчины в Судане и других странах сахеля.

– А малярии здесь много? – спросил я, заметив, что дверные проемы придорожных хижин все до одного занавешены противомоскитными сетками. Я перестал принимать маларон еще в Аддис-Абебе, после того как Уорку заверил меня, что в горах Эфиопии плазмодии не выживают. Теперь, глядя на эти сетки, я подумал, что поступил опрометчиво: повторять свой ганский опыт мне вовсе не хотелось.

– Малярии здесь мало, – успокоил Мелси. И, подумав, добавил: – Очень много туберкулеза.

Жители пограничного поселка, где мы встретились с Уорку (мы ехали из Гондэра, а он – из Аддис-Абебы), оказались на удивление приветливыми и обходительными. Чего никак нельзя сказать о пограничниках. Конечно, нам следовало заняться оформлением документов еще в столице, где, по слухам, визы в Судан выдают всем желающим (разумеется, за взятку), но решение о поездке было принято спонтанно, да и Уорку легкомысленно уверял нас, что сумеет договориться на границе – дескать, не впервой. Теперь мы отирались вкруг да около, пока он бегал из одной сторожки в другую, выбивая нам визы.

Граница между двумя странами – пересохший ручей «вади», переход – через шаткий мостик. Здесь кончается православие и начинается ислам: азан, Рамадан, боеголовки минаретов. Современный Судан живет по законам шариата, а когда-то, до прихода к власти Джафара Нимейри, Хартум был городом дискотек и свободных нравов. Таким его запечатлели Джадалла Джубара, Тайиб Салих и другие художники довоенной эпохи. «У нас денег мало, но мир, а у них – много, но воюют», – подытожил Мелси.

По обе стороны оврага стояли «nomans» с автоматами, с одной стороны – те, кто пьет кофе с солью, с другой – те, кто с корицей и имбирем. Невдалеке – с суданской стороны – возлежал дромадер, похожий издали на небольшой бархан, из которого растет маленькое деревце с щетинистым толстым стволом и верхушкой в виде хохолка из колючек.