Ужин

— Я слышал, козий сыр привезен с домашней фермы, — сказал я, — где козы дни напролет пасутся на воздухе.

После того как метрдотель подробно описал Бабеттино вителло тонато (которое в идеальном мире могло бы быть моим) и удалился, мы наконец возобновили нашу беседу. «Возобновили», наверное, не самое удачное слово, поскольку никто из нас не имел ни малейшего понятия, о чем мы говорили до того, как принесли закуски. В так называемых престижных ресторанах это в порядке вещей: тебя без конца прерывают ради обстоятельных объяснений, в чем смысл кедрового орешка на твоей тарелке, нескончаемых ритуалов откупоривания бутылки и бесконечного подливания в бокал, кстати и некстати.

Скажу больше: я исколесил весь мир, побывал в разных странах и в самых разных ресторанах, но нигде, то есть буквально нигде, не подливают вино в бокал, если об этом не просишь. В других местах это считается неприличным. Только в Голландии официанты подлетают к твоему столику и не только без спросу подливают вино, но и бросают задумчивый взгляд на почти допитую бутылку. «Не пора ли заказать новую?» — прочитывается в этом взгляде. Один мой знакомый, работавший в свое время в голландских «престижных ресторанах», как-то поведал мне следующее. Тактика рестораторов в том, чтобы залить в своих клиентов как можно больше вина — вина, цена которого у них по меньшей мере в семь раз превышает цену от поставщика. Официанты намеренно затягивают перерыв между закуской и горячим: подмечено, что от скуки, дабы убить время, клиенты медленно, но верно напиваются. Закуску, как правило, приносят довольно быстро, иначе посетители начинают выражать претензии, однако между закуской и горячим они уже не в состоянии следить за ходом времени, поскольку достигли нужной кондиции. Не редкость и то, что давным-давно приготовленное горячее не подают до тех пор, пока никто не жалуется, но как только разговоры стихают и публика принимается возмущенно вертеть головами, тарелки поспешно засовывают в микроволновку.

О чем шла речь за нашим столиком до того, как подали закуски? Не то чтобы это было архиважно, ничего существенного мы все равно не обсуждали, но меня раздражала моя забывчивость. Я еще помнил предмет разговора сразу после возни с пробкой и заказа еды, но его содержание напрочь стерлось из моей памяти непосредственно перед тем, как метрдотель водрузил на стол тарелки.

Бабетта записалась в новый спортивный клуб, мы говорили о весе, пользе движения и спортивных увлечениях. Клэр с интересом слушала, а Серж заявил, что не выносит навязчивой музыки в большинстве спортивных клубов. Поэтому он принял решение бегать — в одиночестве, на свежем воздухе, что может быть прекраснее; он делал вид, что додумался до этого без посторонней помощи. Видимо, предпочел забыть о том, что я начал бегать уже много лет тому назад и что он никогда не упускал случая подшутить над «беготней своего младшего братца».

Да, именно об этом мы и говорили, чересчур долго, на мой вкус, но зато мы выбрали безопасную тему — тривиальное начало заурядного ужина. Что было потом — не помню, хоть убейте. Я посмотрел на Сержа, на свою жену и, наконец, на Бабетту. Как раз в тот момент Бабетта воткнула вилку в вителло тонато, отрезала кусочек и поднесла его ко рту.

— У меня что-то вылетело из головы, — сказала она, остановив вилку прямо у открытого рта. — Так вы видели новый фильм Вуди Аллена или нет?

10

По-моему, это признак беспомощности собеседников — когда разговор сразу заходит о фильмах. То есть мне кажется, что о кинематографе уместнее поболтать ближе к концу вечера, когда уже исчерпаны все темы. Я всегда ощущаю неопределенное беспокойство, когда речь с места в карьер заводят о кино, это как если ты только что проснулся, а за окном уже смеркается.

Самые страшные типы — это те, кто пересказывает фильмы от начала до конца, со всей дотошностью, уделяя каждой картине минут по пятнадцать. Их не волнует, смотрел ты фильм или только собираешься, эти сведения они игнорируют, они уже вошли в раж. Поначалу ты еще изображаешь заинтересованность, но очень скоро отбрасываешь всякую вежливость, открыто зеваешь, пялишься в потолок, ерзаешь на стуле. Ты не брезгуешь никакими средствами, чтобы заставить оратора умолкнуть, но тщетно — он не воспринимает подаваемые ему сигналы, упиваясь собой и собственным повествованием.

Полагаю, это мой брат первым завел речь о новом фильме Вуди Аллена.

— Шедевр, — подытожил он, не удосужась даже спросить у нас с Клэр, смотрели ли мы его или нет. Бабетта поддержала мужа кивком, в прошлые выходные они вместе ходили в кино. Для разнообразия они в чем-то согласились друг с другом.

— Шедевр, — подтвердила она. — Правда-правда, вам обязательно стоит посмотреть.

После чего Клэр сообщила, что мы уже видели этот фильм.

— Два месяца назад, — добавил я, что, по сути, было лишней информацией, но мне хотелось ею поделиться, не в пику Бабетте, а в пику моему брату, дать ему понять, что он здорово отстал со своими «шедеврами».

Потом нас обступили девушки в черных фартуках с закусками и метрдотель с мизинцем, и мы потеряли нить разговора, пока Бабетта не вернулась к нему.

— Отличный фильм, — сказала Клэр, окуная вяленный под болгарским солнцем помидор в лужицу оливкового масла. — Даже Паулу понравился. Правда, Паул?

Клэр часто привлекает меня к беседе таким образом, что у меня нет пути к отступлению. Теперь все знали, что мне понравился фильм, что даже Паул, которому не нравятся никакие фильмы, не говоря уже о фильмах Вуди Аллена, оценил эту ленту по достоинству.

Серж с полным ртом поднял на меня глаза.

— Шедевр, правда? Фантастика! — Он продолжал жевать, а потом что-то проглотил. — А эта Скарлетт Йоханссон может до конца моей жизни приносить мне завтрак в постель. Ну и красотка!

Услышать, как старший брат называет шедевром фильм, который произвел на тебя благоприятное впечатление, примерно то же самое, что надеть на себя его старую одежду: одежду, из которой он вырос, но которая в твоих глазах прежде всего старая. Возможности мои были довольно ограниченны: согласиться с тем, что фильм Вуди Аллена действительно шедевр, означало снова нацепить на себя поношенную одежду брата, а принять такое априори нельзя; превосходной степени от слова «шедевр» не существует; в лучшем случае я бы мог попытаться доказать, что Серж не понял фильма, что он напрасно столь высоко его оценил, но это потребовало бы от меня слишком большой изобретательности; к тому же для Клэр мои аргументы были бы шиты белыми нитками, да и для Бабетты тоже.

Поэтому оставалось только одно — основательно сгустить краски, что не представляло особого труда; слабых мест в фильме Вуди Аллена навалом, слабых мест, которые не имеют значения, если фильм тебе понравился, но которые в случае необходимости можно поместить под лупу, дабы раскритиковать его в пух и прах. Клэр сначала поднимет брови, но потом, надеюсь, поймет мой замысел: что я предал наше обоюдное удовольствие от просмотра только ради борьбы против скучной и бездарной болтовни о кино.

Я взял бокал шабли, собираясь сделать полный раздумий глоток, прежде чем приступить к осуществлению плана, но тут меня осенила другая мысль. Что этот недоумок сейчас сказал? О Скарлетт Йоханссон? Что-то про «завтрак в постель», про «красотку». Не знаю, как Бабетта относилась к подобным залихватским мужским комментариям, но Клэр всегда вставала на дыбы, когда мужчины принимались обсуждать «аппетитные попочки» или «грандиозные сиськи». Я не заметил ее реакции на Сержево упоминание о завтраке, потому как в тот момент смотрел на него самого, но это было и не важно.

У меня складывалось впечатление, что в последнее время он начинает утрачивать связь с реальностью, ведь он со всей серьезностью полагал, что Скарлетт Йоханссон загорится желанием приготовить ему завтрак. Подозреваю, что он смотрит на женщин примерно так же, как на еду, ежедневную горячую еду. Я наблюдал это и раньше. «Я голодный», — говорил Серж всякий раз, когда хотел есть. Он говорил это и тогда, когда мы гуляли на природе, вдали от цивилизации, или когда мчались по автостраде. «Ясно, — отвечал я тогда. — Но в данный момент еды у нас нет». «Но я же голодный, — настаивал Серж. — Мне надо поесть сию же минуту».

Было что-то печальное в этой тупой решимости, заставляющей его забывать обо всем на свете и нацеленной на одно — утолить голод. В подобные минуты он напоминал животное, наткнувшееся на препятствие, — какую-нибудь безмозглую птицу, упорно пытающуюся вылететь в закрытое окно.

Когда мы наконец отыскивали закусочную, еды ему всегда было мало. Он ел так, словно заправлялся бензином: быстро и энергично прожевывая булочку с сыром или миндальное пирожное, чтобы горючее как можно быстрее достигло желудка, ведь без горючего далеко не уедешь. Длинные трапезы вошли в его жизнь гораздо позже, так же как и увлечение винами, — когда на него вдруг снизошло озарение, что он принадлежит к высшей касте общества; но скорость и энергичность остались прежними — он всегда первым опустошал свою тарелку.