Ужиный угол
Шрифт:
– Сейчас брать надо! – сказал егерь.
– Сейчас? – Лицо участкового с лиловыми от жары щеками, налилось злостью. – Бобер трех капллов в сноп увязал. В слепую! Для него ночь, как день. Солдатики его, – участковый кивнул на лейтенанта, – для него забава! Может ты, Миронов, ночью по трясине пойдешь?
Военный враждебно покосился на егеря.
– У тебя с ним личное? – спросил лейтенант.
– Личное, – презрительно буркнул Селиванов.- Один живет, другой мешает!
– Ты уж совсем в дерьме не валяй! – обиделся егерь. – Молоток мне другом был! Кепку у топи я нашел. И знаю, где ты заслон поставишь. Брать надо, чтобы дел не наворочал. А то люди Костикова с ним иначе разберутся.
– Фиг вас разберет! – Лейтенант брезгливо осмотрел испорченный погон.
– Говорили же, – прошептал Пашка на заднем сидении, – что б тебе не ходить!
Денис отвернулся к окну и буркнул:
– От матери влетит! – Ему было жаль отца. Он давился, чтоб не плакать…
В затхлом мраке подземелья мысли мужчин вращались по кругу, как заусенец на старинной пластинке, споткнется об иглу, и начнет с той же заунывной ноты. Бездействие разъедало злобой то малое человеческое, что оставалось еще утром. Оба почти не спали, лишь попеременно проваливались в настороженное забытье без сновидений. В одно из таких мгновений пилоту показалось, будто его закрыли в ледяном погребе голым. Наверху солнце. Но выбраться он не может.
– Кузнецов, ты чего? – услышал он за дверью погреба и пришел в себя. Его колотила дрожь. Зубы стучали.
– Знобит что-то.
– Не загнись! Твой зверь без тебя не выпустит. Ты откуда родом? – спросил Костиков, чтобы пилот не отключился. Тот назвал. – Соседи!
– А ты? – Чиновник ответил. – Разных колхозов, да одного прихода. Бабушка моя в вашу церковь ходила. Священник местный, кажется, ей двоюродным племянником. – Озноб прекратился. Пилота обдало жаром. Он сделал усилие, чтобы не заснуть.
– Одна церковь на всю округу! На Пасху не продохнуть! Наш председатель, разговевшись, любил с батюшкой лясы поточить. Бывало, наберутся водки под хорошую закуску, и пошли слюной брызгать на идеологическом фронте. Мы с братьями пионеры, а слушали, открыв рты!
– А как ты к председателю вхож оказался?
– Он мой отец!
Мужчины покривили губы, словно получили от строгого фотографа разрешение на улыбку. Филя насторожено вскинулся – дно зрачков сверкнуло рубинами – и снова лег.
– Батюшка ему десять заповедей, а отец в ответ моральный кодекс коммуниста. Первый по Евангелиям без конспектов шурует, второй ему мужицкой смекалкой такое выносит, что я потом лишь у Ренана и Штрауса читал. Договорятся, что как бы не херили идею, люди через поколения к братству придут. С Гегелем или с Иисусом, или с тем, кого не придумали!
– С Удвоенным Вовой.
– Что?
– Да так. Бабушка как-то взяла нас с приятелем на службу. А мы батюшке рясу сожгли. От скуки запалили коробок спичек. Перепугались и бросили. А батюшка мимо шел, осанистый, в черном клобуке. На него и попало. Дырища вышла ого. Бабушка из нас клюкой чуть мозги не вышибла. Поп заступился.
– Отец Гермаген, – напомнил Костиков.
– Да, кажется.
– Мой дядя по матери…
Казалось, тесня друг дружку, миражи детства насытили яму.
– Так мы родня? – проговорил Кузнецов.
– Десятая вода! – ответил Костиков. – Я это сообразил, когда ты про бабусю заговорил! Помню ее.
Мэр взглянул на пилота. Возможно в детстве, они смотрели на те же облака, слышали те же имена дальней родни.
– Давно там был? – спросил Кузнецов.
– Нет. Памятник отцу отвозил…- подумал и добавил. – Дядю навестил.
– И как?
– Церковь в строительных лесах. Купол позолотили.
– Чего ухмыляешься?
– Так. Я дяде «Мерин» подарил, – в голосе Костикова снова треснул лед. – От благодарных прихожан и все такое! Ждал, что откажется! Нет – взял! –
Он помедлил и продолжил. – Надежда теплилась, мол, здесь не как у нас. Добрее! Пусть нищие, но свои! Здесь я им ровня! Примут и поймут! Тут отец и мать лежат! Этими мыслями у иконостаса умилялся. Жена с сыном ликбез проводит: как свечку ставить, как креститься. С батюшкой побеседовала. Все чинно. Он домашних моих выделяет. Толкует с женой районного начальства о вопросах веры. А ей, мне ль не знать, это как, есть ли жизнь на Марсе? Она себя матушкой-благодетельницей ощущает! Старушки поодаль мнутся. Наконец, дядя снизошел, указания им дал прибраться и все такое. Взгляд властный. Бородища седая, словно сахар по рясе рассыпан. Голос капризный: всякое малое значение пустяками от дел отвлекает. У него же храм в ремонте! – Костиков помолчал. – Кузнецов! Что с тобой?– Хреновато. Башку ломит и в ушах звон. Ты говори, так легче!
– Вот, – неуверенно продолжил мэр, – подогнув рясу, сел дядя в джип и поехал. Старички поковыляли от церкви! А меня словно конь в грудь ахнул. Чужой я им! Старичкам для диалога с Богом этот поп, может, не помеха! А те, что помоложе, видят, кому Бог подал. И как Ему служить надо! С тех пор я в церковь лишь по должности – положено мне со всякой властью дружить.
– От сытости это, – пилот говорил, словно жевал кашу. Ему казалось, будто, он вошел в штопор, и надо во что бы то ни стало удержать машину. – У жены моей в юности был знакомый, пьяница и бабник. Мать лупил за то, что денег не давала. Потом исчез. Где-то его рукоположили в сан. Женился, трех детей родил. Мы в отпуск приехали, он – по делам. И все нас с женой пытал, кто какие деньги среди наших общих знакомых зарабатывает. Потом запил и стал навещать прежнюю подружку. После того случая мнится мне, я перед жрецом веры исподнее с души снимаю, а он попадье пересказывает! – Подумав, пилот добавил. – Из грязи чистым не выйдешь! Им тоже долго отмываться! Я в церкви один люблю, чтобы свечи потрескивали…
– Я тоже один люблю…
Помолчали, вспоминая покой прохладных сводов, и прибой жизни за тяжелой дверью. Костиков вздохнул.
– Куда не глянь, на свое отражение наткнешься. Себя в людях не любим!
– О жене ты как-то… Не ладите?
– Как тебе сказать! – пожал плечами Костиков. – Из грязи в князи, не каждому просто. Просмотрели мы друг друга. Отдаляться стали и не заметили. Она делает вид, что не знает о моих делах. А что я ей расскажу? Она у меня вторая. На тринадцать лет моложе. Сын вместе держит. Попридержи собаку! – Костиков дотянулся до лица пилота. – Ты горишь, Кузнецов!
– Ничего, обойдется! – Пилот сам удивился, как быстро подземелье тянуло из него жизнь. «Ранение не учел!» Он сжал карабин. – Отсядь!
– Не дури! Повеселим людей, когда двух дохлых найдут!
«Скоро отключиться! А там собаку из ствола, и все! Опять везет?» Костиков откинулся на лежаке. «Не суетись!» Он представил существование этих людей, ощутил отчаяние человека, загнанного в яму, и внутренне поежился.
Крик извне увяз в сырой толще земли, как дребезжание испорченного динамика: звук над ухом, а слов не разобрать. Филя отозвался утробным ворчанием. Мужчины окостенели в слухе.
– Вот и все, Коля! – прошептал мэр. – Не знаю, как, но все кончилось!
Затвор клацнул. Костиков на миг вообразил перестрелку и глупости, навеянные подземельем.
– Кузнецов! – еще раз крикнул Селиванов. Казалось, завязнув в клубах сырого тумана, звук плюхнулся у ног и тихо утонул в болоте.
– Тише ты! – осадил Степанов. – В Москве тебя слышно!
– Зато не шарахнет с перепугу!
– Нет тут никого! А если есть, не отзовется!
– Кликни ты! Тебя он лучше знает!