Узкие врата

— Не смей… Брать без спросу мои стихи, ты… Ты… Понял?

— Без вопросов, понял, — Фил презрительно двинул плечом. — Надо было сразу говорить. А то она лежит на скамейке, как нарочно подложили. Я-то, простак, думал, что искусство принадлежит народу. А оно, оказывается, для избранных, ну, что ж поделаешь. Да чего ты взбесился-то? Нервный, как окситанец…

Алан, чувствуя, как кожа на лице горит от обиды, пихал толстую упирающуюся тетрадку на дно рюкзака и старался не издать ни звука. Потому что слова, просившиеся на язык, пожалуй, не стоило произносить и вовсе. Стихи, его стихи, единственное свое, что он ценил на самом деле высоко!.. Единственное, в чем его оч-чень не надо было унижать…

Нет, я спокоен. Я совершенно спокоен, я не поддамся на уговоры демона, я не отвечу на твою провокацию. Я буду просто сидеть и смотреть в окно. Что это там за дерево? Неужели платан? И дорожные столбы, серые, черно-полосатые, кивающие, расплывающиеся, текущие по щекам…

Чтобы успокоиться, Алан стал повторять эти униженные Филом стихи, самые новые, только что, в электричке законченные, а начало их приснилось уже давно, с неделю назад, еще дома… Это были хорошие стихи, несмотря ни на что — хорошие, и их наплывающие друг на друга строчки музыкальным, правильным звучанием обещали рассудить по справедливости. Не в пользу этого ненавистного человека, нет, не в пользу.

«Когда тебя заберут домой,

О, я буду очень рад.

Ведь ни друга меч и ни ангел твой

Тебя не защитят.

Для здешних мест опасное чудо —

Такой безмятежный взгляд,

И только когда ты уйдешь отсюда,

Я буду безмерно рад.

Ты следуешь мимо пустых деревень,

Холодных и диких скал,

И прямо спросишь, войдя под тень,

О том, чего здесь искал,

И в белый твой щит барабанит дождь,

Ему не укрыть тебя, брат,

И только когда ты отсюда уйдешь,

Я буду спокоен и рад.

Разбойничий город, а ты в него

Пришел в нехороший час.

Здесь слишком пусто на мостовой,

И странно смотрят на нас,

И пьяная стража хитро вослед

Глядит от запертых врат —

Когда ты отсюда уйдешь, поэт,

Я буду, конечно, рад.

Тебе не место рядом с тюрьмой,

Ты думаешь, это сад.

Когда тебя позовут домой,

Я буду рад, Галахад,

И я наконец усну спокойно,

И первую ночь — без снов,

Без этих дальних, тревожных, стройных,

Трепещущих голосов.

Святым идиотам неведом страх,

И здесь не любят таких.

Ведь я родился в этих местах,

Мне все известно о них,

А ты — проездом, так проезжай,

Не медли ни дня, Галахад…

Когда ты покинешь этот край,

Наверно, я буду рад.

Ты был в церквах и видел во сне

Розарий из роз огня.

Но из убитых в этой войне

Не все воскреснут в три дня,

Не каждая виселица — крест,

Не все проснутся к утру…

Когда ты уедешь из этих мест,

Наверное, я умру.

А если ты открытой спиной

Получишь свою стрелу,

И бледный волхв, не встречен тобой,

Прождав, вернется во мглу,

Наверное, взгляд безмятежный твой

Станет взглядом моим,

Но ты — живой, ты еще живой,

Прошу, останься живым.

Не дай мне Бог взять твой белый щит,

Не будучи тобой —

Но каждая птица домой летит

Дорогой самой прямой,

Лицо твое худо, и бледное пламя

Вокруг, молодой изгой…

„Позвольте, сир, мне поехать с вами,

Я буду верным слугой“».

— Эй, слышь, Эрих. Я ложусь спать.

— А-а. Ложись. И не называй меня «Эрих», — запоздало возмутился он, отрывая взгляд от окна. Как ни странно, он правда успокоился. В мире есть братья, в мире есть рыцари. И есть то, чего они взыскуют. Почему бы в этом же мире не быть и некоторым другим людям? Наверное, это тоже зачем-то надобно…

— Ладно, Эрих. Не буду… Кстати, ты, пока я буду спать, подумай над посольскими делами. Тебе придется там говорить, ты же у нас более… хм… обаятельный, и синяков, опять же, не имеешь под глазами.

— Хорошо.

— И разбуди меня через два часа. Понял? Повтори легенду, которую мы придумали для посольства, чтобы там не позориться. Про двух студентов-историков, пишущих работу о падении Галльской Империи.

Алан не ответил, только кивнул. В вагоне было не по-апрельски душно, он раскачивался из стороны в сторону, будто собираясь сойти с рельсов. Юноша положил неприкаянную голову на рюкзак, на сцепленные замком руки, и стал думать о брате. Думать о брате, хотя последнее время эти мысли приносили только безысходную боль… Да еще — желание спешить. Метаться во все стороны… Спешить… Бежать… Может быть, даже совсем в другую сторону…

Лоб был мокрым от жары — из окна как раз на голову падала солнечная клякса. В уголке рта тоже скопилась влага. Ал слизнул солоноватый пот, не разлепляя глаз, тяжелая духота, лучше бы на воздух… С тяжелой головой, с мокрой прядочкой, прилипшей наискось на лоб, он и не заметил, как уснул.

…Алан шел по вагонам, стремительно шел сквозь поезд, ставший неожиданно легким, звеняще-прохладным вместо душной жары. Он спешил. И поезд тоже спешил, колеса, звеня, перестукивали под дрожащим полом, вагон чуть мотало из стороны в сторону. В тамбуре пахнуло ветром и чем-то еще, безумно знакомым, как в — но нет времени, не поймать — раздвижные двери глухо клацнули за спиной Алана, он очутился в дребезжащем пространстве междувагонья. По ногами ходили и сжимались железные гармошки. Ал стремительно просвистел сквозь последний — вернее, первый, он шел по ходу поезда — вагон, просвеченный насквозь через необычайно ясные, росяные стекла… Через клеть белого света рванул на себя последнюю дверь, в кабину машиниста. Я все-таки успел? Или нет? Скажи мне…

И тот, кто вел поезд, чей силуэт плотно темнел на фоне ветрового стекла, распрямился. Разогнулся от своих приборов и рычагов, от касания его большой — очень большой — руки завопил отчаянный гудок, раскатываясь по полям, прорезая рассекаемый воздух — уаа-ау!.. И в этом крике боли, изданном поездом — железное тело его, не в силах совладать с движением, неслось вперед — он заорал от страха, поезд заорал от страха — машинист повернулся к Алану лицом. Узкое, слегка перепачканное гарью, не то — машинным маслом, а поверх — пыль… Но машинист улыбнулся, и Алан заорал ненамного тише поезда, отшатываясь прочь, в дверь — потому что машинист был сам дьявол.

…Алан оторвал от рук потную, напеченную солнцем голову, тяжело дыша, отер пот. Он не мог понять, в самом деле он кричал — или только во сне. Отголосок гудка электрички еще затихал за окном, но Фил спал — значит, на самом деле крика не было. Горское семейство на соседней скамье о чем-то озабоченно гомонило. Неподалеку хихикали, стреляя глазками, две девчонки с синими скаутскими галстуками. Алан прижал раскрытую ладонь к сердцу, стараясь успокоить дыхание — и не успокоил. К счастью, он не запомнил лица того, но улыбку… Так страшно ему давно не было. А может, и никогда.