Узкий путь

Какая-то дикая, шальная мысль, что жизнь гораздо серьезнее, чем она до сих пор предполагала даже в своей вдумчивости, и серьезна именно тем, что способна грубо и больно ее ударить, до того поразила Ксению, что она тотчас с всплеском отвращения отвергла промелькнувшее было намерение подслушать беседу заговорщиков, которое при иных обстоятельствах сочла бы за проблеск своеобразного и милого юмора. Она вдруг со всей определенностью поймала себя на таком положении: она почти и не задумывается о своих мужчинах, полагая, что достаточно иметь их под рукой, в поле зрения, - у нее, как ни верти, на счету два кругленьких романа, с мужем и с претендентом в любовники, - а ведь до конца не знает и не понимает она ни того, ни другого. Что она знает о том, как эти двое ощущают себя в своих ролях, что они думают о ней, только ли любят ее беззаветно и преданно или готовы интриговать, чтобы завладеть ее душой? Может быть, кто-то из них упрямо и с тайным вызовом считает, что она должна была бы дать ему больше, чем дает, а другой с безапелляционностью судьи выносит приговор, что она должна вести себя не столь легкомысленно, не распускаться. Это правда, что она не принимала на себя по отношению к ним никаких обязательств, даже по отношению к Конюхову, если взять за основу рассуждение, что между ними сейчас не столько супружество в чистом виде, сколько роман, или конец романа, или даже, можно сказать, вульгарный конец вульгарного романа. Пожалуй, и романами-то подобные штуки не назовешь, ну, путаются у нее под ногами смешные и никчемные мужчины, только и всего. Но у них могут быть свои представления и свои наименования происходящего, они могут как раз думать, что нечто все-таки совершается и даже именно сильное и возвышенное. Нет, она сама по себе. Она живет в свое удовольствие, она хотела бы взять от жизни еще больше удовольствий, но в конце концов она научилась довольствоваться и тем, что имеет. Она притерпелась, а вот притерпелись ли они, сказать трудно. Что, если кому-то из них взбредет на ум углубить серьезность, насесть на нее с какой-нибудь срочностью, с требованиями, с домогательствами, если кому-то из них изменит выдержка и этот человек, забыв о приличиях, приступит к ней как если бы даже чуть ли не с ножом к горлу или в самом деле пожелает совершить насилие, убить ее, - что тогда? как она защитится? не покажется ли она смешной в своей женской беспомощности? не будет ли несколько курьезом для нее стоять на такой арене после всех ее легкомысленных выходок? она умрет? она погибнет, как гибли героини некоторых любовных романов, сраженные потерявшими над собой контроль любовниками? ее смерть исторгнет у кого-то слезы сострадания и невольного восхищения трагической красотой свершившегося? или смех и крики одобрения?

А впрочем, одернула себя Ксения, о чем я только думаю! примитивно! Ей стало досадно, что уже не первый раз она натыкается в своем сознании (душе?) на трещины и провалы, которые могли свидетельствовать только о неразвитости натуры, а когда у нее кружилась голова над этими провалами и сердце замирало от разных неистово скачущих вопросов, скоро оказывалось, что и вопросы эти не стоят выеденного яйца, и умного, достойного ответа на них она дать не в состоянии. Ксения усмехнулась, уже не презрительно и хищно, скорее с мягким, чуточку выделанным лукавством, вспомнив берет Червецова. Ничего скверного пока не случилось, нужно только слегка поднятужиться, и решения будут найдены. Не за горами время, когда она вообще все свои дела устроит наилучшим образом, даже если в настоящую минуту не видит разумного выхода из сложившейся ситуации. Затем на ее прекрасном теле вздыбились, как морская пена, белые летние одежды, и она отправилась на прогулку. Тем временем взволнованный, заикающийся от возбуждения Червецов метал перед ее мужем козыри своей новой одержимости. К черту предпринимательство, весь этот астрологический и купеческий бред!

Конюхов выставленной в содержательном жесте ладошкой предостерег от такого поспешного и недальновидного отрицания весьма полезных вещей, должен же кто-то делать дело, создавать материальные ценности. Но Червецов больше не хочет делать дело, только не он, с него довольно! Он хочет жениться на Кнопочке, он непременно должен добыть Кнопочку, он мысленно перебрал множество вариантов и не нашел более заманчивого, чем Кнопочкин, он сопоставил факты, обработал массу всякого дурного материала, лезущего в голову, и выделил драгоценное зернышко истины, он проделал огромную умственную работу, да что там, он просто любит Кнопочку, и зачем же это скрывать? Пусть узнают все, пусть узнает Кнопочка!

– С Кнопочкой не все так просто, - промямлил заскучавший писатель.

– Знаю, знаю! Я знаю... Я догадываюсь...
– перешел вдруг на драматический шепот Червецов, - я давно чувствую, что там не все чисто.

– То есть?
– слегка удивился за Кнопочку Конюхов.

– Там замешаны другие... другие мужчины!

– Ну, может быть, хотя в действительности, кажется, один Назаров, но и это означает, что твои шансы не очень-то высоки.

Червецов вскрикивал и повизгивал, а какими-то условными жестами даже ломал руки.

– Она его любит?

– Э, ничего не знаю, - сердито отмахнулся Конюхов.

– Ты мне поможешь?
– крикнул Червецов и пустился дальше развивать свою идею. Он непременно должен жениться на Кнопочке. Конюхов знаками нетерпеливо показал, что это уже слышал. Но Червецову казалось, что он в своем волнении перескакивает с пятого на десятое и Конюхов не успевает вникнуть в детали, а оттого не улавливает главного. Но главным было не то, что Червецов непременно должен жениться на Кнопочке, и даже не мысль, что если он не женится на ней, то неминуемо погибнет в пьянстве, в безделии, в свинцовой русской тоске и безысходности; сутью, сердцем идеи был крик о помощи, обращенный к писателю Конюхову, - его Червецов призывал добыть ему Кнопочку, оказать на нее должное воздействие и склонить к браку.

– Я поведу ее к венцу, мы будем венчаться в церкви, - фантазировал и горячился Червецов, пытаясь набросать картины величественной процедуры. Он видел себя в центре сияющего мира, но и помыслить не смел, что такое возможно для него без Кнопочки. Конюхов все как-то отвлекался в сторону, не поддавался нагнетаемым впечатлениям, тогда Червецов торжественно закончил:

– Если ты устроишь все для меня как следует, я дам тебе десять тысяч!

Конюхов поверил в это обещание; он встал. Перед ним сидел безумец или даже по-настоящему влюбленный и одержимый любовью человек, который готов на все ради возможности обладать предметом своего сердечного увлечения. Но для самого Конюхова в данный момент была значительна прежде всего возможность десяти тысяч. Возможность положить десять тысяч в свой карман, сделать их из ничего, из глупости жизни простых смертных, из полухмельной одержимости Червецоваи и кисленькой, томящейся неустойчивости Кнопочки. Так что Конюхов встал перед лицом всех этих новых обстоятельств и имел вид вполне почтительный. Однако скоро, чтобы Червецов не решил, будто он вскочил, подброшенный волной счастья, объявил, что поднялся с намерением выйти на свежий воздух. Почему бы им не побродить по городу, предаваясь философской беседе? Они вышли.

– А вот тут свернем-ка в сторону, - деловито засуетился Конюхов, приметив вдали головку прогуливающейся Ксении.

Он шел и думал, что в конце концов они куда-нибудь прийдут, а там будет необходимо оборвать промежуточную, дорожную пустую болтовню и сказать серьезное, сокровенное. Он обязан произнести речь, и, может быть, Червецов ждет от него этого. Но он не знал, о чем говорить, не о пользе же или, напротив, о вреде женитьбы, не убеждать же спутника, что с Кнопочкой он, пожалуй, не найдет счастья, на которое так надеется. О, если бы его признание, что Червецов достоин большего, чем обладание Кнопочкой, - а он сейчас свято верил в это, - стоило десять тысяч! Но Червецов ведь не настолько простодушен, чтобы клюнуть на такую приманку. Неужели придется заниматься Кнопочкой, обрабатывать ее, уговаривать? А десять тысяч необходимы позарез; и нужно объявить, что он согласен влезть во все это, но как... вот как объявить, что он, писатель Конюхов, за названную сумму согласен участвовать в дурацкой затее? Сделать вид, что он готов помочь Червецову просто из дружеского расположения, а на деньги ему плевать? Но где гарантия, что это не развяжет Червецову руки и он не забудет о данном обещании?

– А у тебя есть десять тысяч?
– с преувеличенной небрежностью бросил Конюхов, сдержанно негодуя, что у Червецова деньги есть, а у него нет.

– Значит, ты согласен?
– не смог сдержать идейной радости Червецов.

– Мне нужны деньги, - просто и дружески признал Конюхов.

– У меня на счету много денег.

– Что-то не торопятся их тебе отдать, - возразил писатель.

– Ты знаешь почему. Но десять тысяч мне выдадут сразу, без разговоров... эти люди поймут мою свадьбу, мою новую жизнь и хоть сегодня выдадут. Мне даже на водку дают, а тут такое дело! Я скажу Наглых, а он нажмет на Фрумкина, и тот выдаст, куда он денется? Я раньше мог сколько угодно попросить у Сироткина, так сказать, в счет будущего, а будущее у них незавидное, они еще будут скрежетать зубами и корчиться, как в аду на сковородке, но денежки мне все до копейки выплатят, потому что правда на моей стороне... Только сам знаешь, в каком теперь дерьме этот Сироткин, он, наверное, и забыл, что я у него брал... однако я все равно верну, я за честную игру, честных правил партнер...

О Сироткине Конюхов слушать не желал.

– Трудную задачку ты мне подкинул, - перебил он и начал что-то смутное о Кнопочке, чтобы по крайней мере на нее символически излить раздражение; а к тому же она, в случае червецовского успеха, ничего ему, Конюхову, не заплатит, с ее стороны от пирога не достанется ни кусочка, это определенно; но тема была скользкая, и Конюхов говорил неясно.

– Так ты берешься?
– снова не выдержал Червецов.

– Попробую...

Червецов проглотил слюну и удовлетворенно крякнул. Ему представлялось, что Кнопочка уже в его руках, а Конюхов не понимал, что этот малый нашел в Кнопочке, но немного завидовал ему, потому как у него была цель впереди.

***

Конюхов решил наведаться с Червецовым к Марьюшке Ивановой, у которой, как он слышал, в очередной раз гостила Кнопочка, и на месте оценить червецовские шансы. Писатель, оторвавшийся ради жены, Сироткина и теперь сумасбродной идеи Червецова от литературных трудов, был в настроении, в каком делаются злые дела, причем со ссылками на отчаяние, на жгучую потребность выгод, на необходимость капитального ремонта судьбы. И всегда в основании такого настроения буйно, страстно и болезненно проживает вид на воспоследующее тотчас за содеянными под его влиянием делишками раскаяние, душа как бы выкрикивает мысль: необходимо сделать гадость, тогда пробьет час покаяния, будет великая встряска! будет перестройка! увидятся новые зори! страдание очистит!

Червецов, чтобы не являться с пустыми руками, купил вина. В глубине души Конюхов мало верил в успех предприятия, но сладкая надежда получить десять тысяч толкала его во всю эту глупую мешанину. Они шли к Марьюшке Ивановой, а ему казалось, что они все идут и идут к отдаленной цели городского пейзажа, или в окрестности города к бескорыстно открытой душе природы, или в Треугольную рощу, где он должен будет задумчиво взглянуть на вдохновляющие виды, воззриться на лик матери-земли и произнести проникновенную речь. Вместе с тем он словно бы и смотрел уже в даль, сквозь дома, трамваи и прохожих, и видел, что именно сулит ему успех дела. А задумчивость и проникновенность при этом нужны, чтобы скрыть истину от Ксении: в случае удачного поворота событий для нее-то ведь, полагал он, все обернется далеко не лучшим образом. В плотном свете десяти тысяч образ жены тушевался и вовсе таял. Рушился ореол таинственности. За годы супружеской жизни радости обладания женой несколько потускнели и из того, что теперь ретроспективно виделось ему дневной жаркой и потной животностью, перекочевали в ночную романтическую чувственность, Ксения стала в его глазах ночной красавицей, чем-то вроде серебристого лунного сияния. Но десять тысяч отменяли ночь и его мужскую силу вожделения, похрустывающую суставами и залитую потом, бросали совсем на другое. Что такое десять тысяч? Это независимость, свобода от каждодневной борьбы за существование; желание ошеломить Ксению или Сироткина тоже отменялось, сейчас, когда его вела надежда, пусть даже вела через глупость и пошлость, он хотел только побыстрее выкарабкаться, позабыть о нужде, засесть там, в загородном доме, и писать, писать... В конце концов Червецов всего лишь злополучный наивный мальчик, поверивший, что женитьба на Кнопочке спасет его от пьянства и одиночества, а его обещание вознаградить внушительной суммой - это даже и бравада чудом разбогатевшего мальчика... но почему же не помочь? и почему бы не брать десять тысяч, если это сулит освобождение? Пусть он возьмет их на условиях не слишком красивых и порядочных, зато потратит с пользой, на людское, вообще всечеловеческое благо, на истинное дело, он погрузится в работу с головой, он отринет все, кроме литературы, и в этом достигнет святости. Как если бы глядя в даль, Конюхов ясно видел, что Ксения перестанет, собственно говоря, быть ему нужна, когда у него появятся десять тысяч, а если ее оставить, она, как пить дать, скажет: отдай деньги мне, я обновлю свой гардероп, а ты себе еще заработаешь. Эта мысль, это сознание чего-то еще не сделанного, что еще вполне можно предупредить, переиначить, отмести, но возможного при особом стечении обстоятельств, даже допущенного уже в мыслях, смущало и пугало его куда больше того факта, что он неотвратимо посвящался в глупость и отвратительную возню, что он не только дал согласие, а уже шел к Марьюшке Ивановой с вином, собираясь разыгрывать жалкий фарс.