Узкий путь
Шрифт:
– Я не уверен, что ты внимательно слушала, когда я рассказывал о Конопатове, да и говорил я кое-как... потому что, если начистоту, дело-то совсем не в нем, он пустой, вздорный человек. Тебя, пожалуй, подмывает крикнуть: а ты не пустой и не вздорный, Ваничка? Ну и крикни, чего стесняться... Но как не в нем дело, так и не во мне, тут общий вопрос... я понял этот вопрос, и потому он для меня особенно важен, а той стороной, на которой держится это важное понимание, я не так уж пуст и вздорен... веришь ли, Ксения? Конечно, все это только слова. Что бы я ни сказал, все можно истолковать превратно, исказить, представить в смешном виде... но я делюсь с тобой своими соображениями, Ксения, я говорю без утайки, и у меня один шанс и одна надежда - что ты все-таки удержишься от смеха.
– Почему ты решил, что я буду над тобой смеяться?
– в тон ему спросила Ксения. Ей казалось, что все сказанное только что мужем служит прикрытием для вероломного проникновения в ее душу.
Действительно, его взгляд размеренно ощупывал ее фигуру, вгрызался в формы, которые она тем явственнее ощущала,
– Видишь ли, - сказал писатель, - я испугался... глупые беседы с Конопатовым доконали меня. Мне стало не по себе. Я ему о культуре как о цветущем и плодоносящем древе, а он мне в ответ... да чего стоит одна его эта гаденькая ухмылка! Он словно вещал из могилы. Брал на испуг. Себя-то он ощущает живым, не вампиром, не какой-нибудь нежитью, а даже деловым, уважаемым и благополучным гражданином, он-то как раз себя и видит цветущим и плодоносящим, а все прочее где-то внизу, у него под ногами. Он предполагает изобразить свои мысли на бумаге, но убежден, что поймут его разве что лет через сто. Смотрит тебе в глаза и заявляет: я сильная личность, и не то что человек, а даже и никакое явление, никакая там культура не в состоянии со мной соперничать. В общем, он - день, солнце, бессмертие, а все остальное - мрак, гниль, тление. Я никогда не понимал, Ксения, как люди доходят до подобных воззрений. Он полагает себя единственным и неповторимым, а я убежден, что таких, как он, тысячи, миллионы, мне иногда даже кажется, что я один не такой. У всех свое маленькое тщеславие, своя гордыня, а я хочу бескорыстия, пусть не всегда держусь на уровне, но по крайней мере понимаю, а они... животные! И ищу-то я не разумом, бескорыстие, святость - я вижу их не мысленным взором, а боль души указывает мне направление, и боль бывает невыносимой, а я тычусь, как слепой котенок. Все это очень не просто, Ксения. А им на все плевать. Им бы не сказал этих слов, даже в умоисступлении, а с тобой говорю как на духу. Конопатов свой свет, хотя бы и воображаемый, не хочет вносить в тьму, а хочет, по его же словам, колдовать, подавлять... хочет нас оставить во мраке.
Конюхов стер пот со лба, утомленный воспоминаниями, негодованием и чрезмерно забурлившим красноречием. Ксения сказала:
– Ну, есть такие смешные людишки... зачем же ты обращаешь внимание?
– Ты не такая, Ксения?
– спросил Конюхов испытующе.
– Почему ты спрашиваешь, - невозмутимо ответила женщина, - ты ведь знаешь, что нет.
– Я спрашиваю потому, что люблю.
– А его невзлюбил, вот только и всего?
– Некоторые стороны действительности, некоторые людишки - я порой страдаю, глядя на них, не всего лишь обращаю внимание, а страдаю. Даже тело ломит, кожа зудит, а душа, напротив, молчит. Она болит, когда я не замечаю ни людей, ни сторон действительности, значит, она уводит меня прочь, значит, мне не здесь суждено искать истину, не здесь мой настоящий дом. Вот только, - болезненно посмотрел муж на жену, - мне жалко тебя, страшно, что могу по независящим от меня причинам оставить тебя одну... Ох, если бы не эти Конопатовы! Так и видится он со стороны ночной птицей, накликающей беду...
– Оставь ты его в покое, - наконец поморщилась Ксения.
На лице Конюхова проступило тихое выражение готовности последовать этому совету. Он ободряюще замахал руками:
– Говори, говори, я хочу выслушать тебя, узнать твое мнение. Ты живая, ты не станешь наводить меня на мысли о загробном... Как же жить человеку, когда он начинает только и думать что о смерти? Потянет могильным душком и словно душа из тела вон.
– Он скучно отошел от стола, побродил по комнате, сжимая щеки ладонями.
– Спасаемся за символами... я ему про культуру... мол, если я живу ее духом, что-то делаю для нее, почему же мне не думать, что она и меня согревает, на меня отбрасывает свет, что я этим силен... отчего же мне, наконец, не видеть себя живым? А он разлагает, разбивает на клочки, и каждый клочок сам по себе уже мертв. То есть я хотел заслониться, а он разрушил заслон. Выходит, мне остается лишь сидеть да размышлять о бренности всего живого? что-де как ни вертись, как ни скачи, конец один? И выше смерти над человеком ничего нет? Ей-Богу, это ловушка! В этом невозможно жить! Можно и нужно знать о конце, но можно ли в него верить? Зачем тогда жить, чего ждать, на что надеяться?
Ксения вставила:
– А как другие живут?
– Ловят момент, черпают удовольствия?
– Ну да, - с душеспасительной безмятежностью откликнулась женщина.
– И ты этого хочешь?
– И этого тоже.
– Слишком просто, - писатель неудовлетворенно покачал головой, забеспокоюсь: пейзаж беден и убог, хочу другого! Скажи-ка, если взять в расчет мои метания и твои обстоятельства, можно ли все-таки надеяться, что самым главным вопросом был и остается вопрос о тебе, о нашей с тобой близости? Вот что меня по-настоящему тревожит, я этого все еще не перерос... Я смотрю на тебя пристально, и тебе приходит в голову, что я проверяю, что я эгоист и заботит меня только собственная честь и покой, только собственное будущее. А я волнуюсь о тебе.
– Что изменится, если я скажу, что со мной все в порядке? пробормотала Ксения.
Конюхов сказал:
– Сегодня мы ведем себя как дети. Вспомни, как мы с тобой путешествовали. Новые города, лица. Твоя стезя известна - заглядывать во все магазины, лавки, хорошо! Ксенечка трогательно залюбовалась прилавком... а я? Мне же на всю эту мануфактуру глубоко плевать, я дикий, первобытный человек, я варвар перед нею, я бы всю ее раскидал
и оставил только книги! Но с тобой мне и она бывала как бы интересна. Нравится детское увлечение взрослой женщины. Ты смотришь на вещицу и забываешь все на свете, хочется тебе все прямо-таки заграбастать, вот сейчас, сейчас ты брякнешь: настоящий мужчина любому капризу своей дамы потакает. О, моя взбалмошная! Я мучаюсь и наслаждаюсь, ожидая всплеска твоего женского хамства, читая его в твоих глазах. Ужас как люблю слоняться с тобой по чужим городам. Жизнь в тебе там течет словно отдельно от твоей воли, от твоего разума, сама по себе, как-то природно, не сознавая правил и условностей именно человеческой жизни. Славный просыпается зверек, и все это у меня на виду, не то что здесь, где ты так часто обособляешься от меня. Там я стою рядом и всю тебя чувствую, то есть твою природу. А потом меня будто пронзает стрела: я же писатель! И все становится на свои места, мне на удивление хорошо, я знаю: я еще напишу, о, я еще такое напишу, и это будет жизнь, я еще поживу! Когда я здесь думаю о своем писательстве, я чаще всего сразу вспоминаю другие города, где так остро думал о нем. Можно, наверное, положиться и на обстоятельства, плыть, что называется, по течению. Сколько мне на роду написано жить, столько и буду стараться для литературы, а там - все равно... Но это ли титанический труд, это ли достойное гиганта рассуждение?– Ты трудишься как титан? ты гигант?
– оборвала Ксения с внезапной резкостью.
– Не знаю, милая, - мягко возразил мужчина, уклонился, - не знаю... Ни о чем не спрашивай. Знаю только, что и плывущему по воле волн нужны идеалы, цель, духовные ценности. Да ты зря рассердилась. По-твоему, я как-то не так вывернулся, замахнулся на орешек не по зубам... А что поделаешь? Литература... в литературе и слабый человек бессмертен. Человеку кричат: твоя душа бессмертна. Но это, может быть, всего лишь слова. С бессмертной душой тоже еще нужно куда-нибудь приткнуться, нужно суметь. Я приткнулся. Это было, а что будет дальше, я пока не знаю. Поэтому я ловлю твой взгляд, твои руки, даже надоел уже тебе, ты устала от меня сегодня, я чувствую, но остановиться не могу. Ужасна ведь не сама смерть, а то, что она порой подбирается издалека и заблаговременно, разрушает все твои построения, идеалы... Принимает облик какого-нибудь пошляка, выскочки, или толпы, или даже целого государства и подбирается... Конечно, явится сейчас за мной костлявая, так ты станешь у моего одра и посмотришь на меня глазами, полными слез. Но что мне до того! Я хочу жить.
Конюхов уныло сел на кровать. Ксения приблизилась, села рядом с ним и положила руку на его плечи.
– Занудил ты меня совсем. Если бы мои слова могли доходить до твоего сердца...
– Они доходят. Продолжай.
– Ну, сразу не придумаешь, что сказать.
– Я брошу писать книжки.
– Тогда слушай, - подхватила женщина.
– Не всем же писать книжки. Я не пишу. Художница из меня тоже не получилась. В общем - женщина. Но, как видишь, живу. Жить можно. Какая еще философия тебе нужна? Ты же знаешь, что я не глупее тебя, а выбрала ведь серединку, за края в бездны не заглядываю, не посягаю на несбыточное. И я могла бы писать книжки, возможно, что и не хуже тебя, но не пишу. Я не сомневаюсь в твоем таланте, но если ты сам в нем усомнился, значит надо бросить все прежнее, порушить и начать все заново.
Конюхов смотрел на жену, дивясь этой неожиданной вспышке говорливости, энтузиазму, воодушевлению, с каким она ухватилась за его короткую фразу, которая вполне могла сойти и за случайную. Он силился подняться до мудрости, иными словами, окончательно сообразить, что жена всегда стремилась принизить его до серости и заурядности и это было всерьез и потому то, что он теперь готов отступиться от дела своей жизни, она воспринимает как свой большой успех.
– Мне, - сказал он с улыбкой, - нужны доказательства, свидетельства... материальные знаки твоего внимания ко мне. Нужна твоя помощь. Ты всегда считала, что хоть мир будет рушиться вокруг меня, а я не оторвусь от сочинения книжек, потому что я, как ты видишь меня по этим же книжкам, человек как бы посторонний. То ли не от мира сего, то ли всего лишь бесконечно равнодушный. Но что бы отвлеченное я ни писал, я знаю, что мной движет сила внутренней связи с идеалами...
– Идеалы, идеалы, - раздраженно перебила Ксения.
– У тебя их нет?
– Как не быть! Только из-за них я на стенку не полезу.
– Если я теперь вздумаю пожирать самого себя, с чего же начнется эта беда, как не с крушения всех моих идеалов?
Женщина снова взяла горячий тон:
– Да нет тут никакой беды! Сделал шаг, и сразу отскакиваешь - страшно! Как кисейная барышня: взять хочешь, а руку протянуть боязно. Впрочем, что я говорю... Еще теснее прижмись ко мне, - потребовала она с сухой запальчивостью и сама навалилась всем телом на мужа.
– Ну, что тебя пугает? что за беда тебе грозит? Ты словно хочешь внушить мне мысль, что я недостойна сидеть рядом с тобой... Вот сам-то ты и говоришь со мной голосом смерти. Неужели ты думаешь, что я тебя как-то там травила и растлевала, преследовала? играла втихомолку против твоего таланта? Ты заблуждаешься. Нелегкую задачку ты выбрал себе - обвинить меня в том, в чем сам повинен.
– Скажи, что любишь меня, - с миролюбивой усмешкой предложил Конюхов.
– Подумай, вдруг в самом деле сегодня решается моя судьба, а мы раздражаемся по пустякам, вместо того чтобы придти к согласию. Как же в таком случае будем жить дальше?
Слова мужа поставили Ксению перед необходимостью задуматься и оглядеться, высмотреть новые горизонты, по крайней мере убедиться в факте их наличия. Но не бросаться к этим новым горизонтам очертя голову, а пробираться медленно, как бы ощупью. Никуда не торопиться.