Узник страсти

– Вряд ли имеет какое-то значение, переоденусь я или нет, – сказал он, раздраженно пожав плечами.

– Конечно, имеет! – воскликнула Селестина.

Эмиль сделал движение по направлению к ней, как будто хотел успокоить ее, но остановился, когда Аня взяла его за руку. Аня отрывисто сказала Муррею:

– Ну же, это неподходящий день для споров. Ты можешь вообще не идти с нами, если не хочешь. Но если пойдешь, то решай скорее: пойдешь ли ты в костюме или нет?

Отправляясь на бал неделю назад, Муррей охотно согласился надеть маскарадный костюм, но сейчас, когда внимание всех присутствующих сосредоточилось на его одежде, он ощутил в себе присущее американцам нежелание показаться смешным или забыть о действительности на достаточно долгое время, чтобы получить удовольствие от переодевания. А может быть, он завидовал способности Эмиля казаться естественным и даже выглядеть щегольски в новом облику.

Эмиль не делал ничего, чтобы исправить ситуацию, может быть, из гордости, а может быть, из неспособности отступать. Он, скорее, стоял в положении «смирно», зажав шляпу под мышкой и положив руку на эфес шпаги, – до кончиков ногтей гордый собой и надменный мушкетер, стоически ожидающий окончания спора.

Неожиданно Аню поразила мысль о том, что ни один из присутствующих молодых людей не похож на Жана. Несмотря на общие с ним черты каждый из них был своеобразным человеком. Она слишком многого ожидала от них, ожидала того, чего никогда не бывает в действительности, – сходства с образцом совершенства, который за прошедшие семь лет стал добрее, мягче и благороднее, чем вообще мог бы быть человек. Она пыталась воссоздать их любовную историю в той связи, которая возникла между американцем Мурреем Николсом и ее сестрой, и вложила в эту связь так много своего, что мысль о том, что Муррей может быть убит на дуэли, была для нее сродни перспективе снова потерять Жана. Возможно, она немного сошла с ума. Сейчас ей казалось, что это было именно так, потому что сейчас она поняла и приняла один непреложный факт: Жан мертв.

Жан мертв, и она чувствовала эту потерю, как слабую сладкую боль, которую она никогда не сможет изгнать из своего сердца. Но она все же была жива. Возможно, Равель был прав: наверное, она хоронила себя, пытаясь спрятаться от себя за постоянной работой, культивируя образ, в котором сочетались черты жизни старой девы и ярость от того, что она не может оплакивать Жана вечно. Если это правда, то теперь все не так. Равель доказал ей, что она – женщина, которая дышит и живет, и она была благодарна ему если не за способ, которым он доказал ей это, то хотя бы за сам факт.

Селестина снова принялась увещевать Муррея с выражением обиды на лице. Ее жених, казалось, готов был уступить ее напору, хотя на его лице все еще оставалась тревога. Эмиль, который вспомнил о такте, заметив огорчение Селестины, принялся внимательно изучать свои ногти.

Внезапно с печальным раздражением Муррей согласился отправиться на поиски костюма, даже если это будет всего лишь «домино». Селестина, улыбаясь и приникнув к его руке, направилась вместе с ним к двери, чтобы проводить его. Казалось, опасность была предотвращена, и Аня со вздохом облегчения, извинившись, вышла из комнаты, бессердечно предоставив Эмилю быть свидетелем примирения влюбленных, в то время как она ушла, чтобы одеться к вечеру.

Ее костюм был доставлен из магазина мадам Люссан аккуратно завернутым в папиросную бумагу. Анина горничная тщательно разгладила два больших куска материи – один из белого льна, а другой из мягкой легкой лиловой шерсти с серебряной ниткой и с пурпурной полосой по краю, – а затем повесила их в шкаф. Пока горничная доставала оба эти куска из шкафа и почтительно раскладывала их на кровати, Аня нырнула в ванну, которая уже ожидала ее. Она не стала задерживаться в ванной, так как не хотела опаздывать, поэтому через несколько минут горничная уже оборачивала вокруг нее белый льняной хитон. Аня посмотрела на себя с разных сторон в зеркало и нахмурилась. Хитон сидел на ней более чем неудовлетворительно. Проблема заключалась в ее белье. Хитон требовал мягких драпировок, которые были несовместимы с корсетом. Хитон также оставлял открытыми ее плечи и руки, и, таким образом, были видны короткие рукава лифчика. Единственным решением было убрать все, кроме панталон.

Наконец она была готова. Хитон мягко очерчивал ее руки, плечи, округлые груди и спадал широкими естественными складками, которые на талии были перехвачены широким сетчатым поясом, сплетенным из серебряных нитей и завязанным серебряными шнурами, которые оканчивались пурпурными шелковыми кистями и свисали ниже колен. Для тепла она задрапировалась в шерстяной плащ-гиматий, который закрывал левую руку, а правую оставлял свободной. На ногах у нее были открытые спереди сандалии. Ее волосы вьющимися прядями свободно ниспадали на спину и были перехвачены на лбу кружевной полоской. Чтобы закрыть лицо, она приготовила серебряную полумаску.

Струящиеся линии наряда придавали ей грациозность, и она чувствовала восхитительную свободу без стесняющего корсета. В то же время она испытывала сомнения по поводу появления на публике в подобном костюме. Ночные сорочки, которые носили большинство женщин, да и она сама, были если и не более скромными, то во всяком случае больше скрывали. Они по крайней мере не вызывали у нее чувства распутного осознания собственной полуобнаженности. Она подняла маску к глазам и попыталась улыбнуться. Ей показалось, что ее глаза заблестели через миндалевидные прорези в маске, а изгиб собственных губ показался особенно соблазнительным.

Она резко отвернулась от зеркала. Это всего лишь костюм.

На улицах будут десятки, если не сотни женщин, которые также не будут обременены корсетами, кринолинами и нижними юбками. На самом деле особенно сильный страх вызывало у нее не то, как другие посмотрят на нее, а то, какое влияние окажет этот костюм на нее саму. Она достаточно много узнала о своих чувственных потребностях, достаточно много для того, чтобы жить, балансируя на грани собственного покоя.

Вскоре после этого они вчетвером, Селестина и Муррей, Аня и Эмиль, вышли из дома. На улицах было гораздо больше людей, чем днем, хотя экипажей стало меньше. Уличные фонари были зажжены раньше, чем обычно, и их желтый свет отражался в муке, которая толстым слоем покрывала тротуары и четкие следы которой вели к порогу каждого дома или лавки. То тут, то там виднелись на мостовой зеленые или розовые пятна, где под ногами гуляющих были раздавлены драже.

Повсюду были яркие цвета, звуки, движения. В свете уличных фонарей стеклянные украшения блестели, блестки сверкали, а костюмы сияли ярчайшими оттенками. Две негритянские женщины, одетые, как маленькие девочки, с волосами, заплетенными в торчащие косички, и юбками, которые были чуть ниже колен, прошли по улице, хихикая, – в этот вечер все слои общества смешались. За ними прошел клоун, рядом с которым прыгала пара арлекинов. Мимо них протанцевала Саломея, которая держала на серебряном блюде исключительно реалистически вылепленную из гипса голову Иоанна Крестителя; сквозь воздушные летящие драпировки просвечивали ее обнаженные руки и ноги. На улицах были молочницы и пастушки, множество испанских сеньорит, достаточно русских сенаторов, чтобы заполнить форум, а также достаточно пиратов, чтобы сформировать целый флот. Мимо них в паланкине пронесли Клеопатру, а затем прошел твердым шагом Наполеон, одной рукой держа под руку Жозефину, а другую сунув за сюртук. На углу улицы пели трубадуры в камзолах и обтягивающих штанах с приколотыми на рукавах лентами, а перед ними лежала шляпа. Еще дальше человек-оркестр, неимоверно фальшивя, пытался выдать сокращенную версию «О, Сюзанна!», а на следующем углу моряк танцевал матросский танец под музыку гармоники-концертино.

В воздухе витала пряная смесь запахов, долетавшая с лотков, на которых продавали арахис и конфеты-пралине, жареных креветок и устриц на хлебе с маслом, апельсины и букетики фиалок, обернутые в гофрированную бумагу. Кроме того, из открытых дверей ресторанов доносились ароматы моллюсков, кипящих в масле или в соусе, тушеной говядины, свиных рулетиков, которые поджаривались на вертелах в сочной, трескающейся от жара шкурке, печенья и хлеба, пекущегося в кирпичных печах. Сестры и сопровождавшие их мужчины отказались от обеда, чтобы вкусить от предлагаемого на улицах изобилия, и поэтому они, гуляя, купили по чашке густого, пряного супа из бамии и коричневые кружки пралине, густо пахнущие молоком, сахаром и орехами.

Небольшая вспышка гнева, имевшая место между двумя молодыми людьми, была забыта, как будто бы ее вовсе не было. Они смеялись, разговаривали, указывали друг другу на костюмы, которые казались прекрасными, странными или гротескными, поддавшись общему возбуждению. Через несколько часов день закончится, и наступит великий пост с его покаянием. Заботы, которые на мгновение были отброшены прочь, снова вернутся к ним. Но сейчас для них существовало только наслаждение этим моментом и радость жизни. Это был побег из скучной рутины жизни, побег от долгов и обязательств, которые есть у каждого смертного. В этот небольшой отрезок времени ничто не имело значения, кроме смеха и веселья, а также возможностей, которые предоставляло принятие другого облика, и приключений, ожидавших за углом. Сейчас, в течение еще нескольких часов, которые им предстояли, был Марди Гра, и этого было достаточно.