В Америке

— Но ведь мы еще не в Америке!

— На корабле полно американцев! Я должен пообщаться с ними.

— Ты меня не проведешь, — сказал Юлиан. — Я знаю, в чем тут дело.

— Ну и в чем же?

— Ты не хочешь, чтобы я мешал тебе обхаживать свободных девиц. Неужели ты думаешь, что старый женатый человек будет читать тебе нравоучения о вреде распутства? Господь с тобой!

Рышард ухмыльнулся. (Можно подумать, кто-то способен помешать его жажде обольщения!) Подлинная причина заключалась в том, что ему хотелось остаться наедине со своими мыслями, а не вступать в диалог. Но он остался доволен тем, что Юлиан нашел другое объяснение. Как потом оказалось, не стоило так мудрить, чтобы избавиться от подавляющего присутствия Юлиана. Вечером первого дня Юлиан весело разглагольствовал за ужином (Рышард наблюдал за ним из-за своего стола) на бог весть какие скучные темы с одной англичанкой средних лет; на следующее утро он обильно позавтракал, но к обеду так и не явился. Рышард пошел посмотреть, что случилось, и обнаружил, как тот в одной ночной сорочке беспомощно тужится над полным рвотной массой умывальником. Рышард помог ему лечь в постель. С тех пор, хотя море оставалось спокойным на протяжении почти всего плавания, Юлиан страдал морской болезнью и редко выходил из каюты.

Рышард ни разу не почувствовал дурноты, даже во время ненастья, и счел это предзнаменованием неограниченных возможностей в будущем. «Это путешествие сделает из меня писателя, — сказал он себе, — писателя, каким я всегда мечтал стать». Если честолюбие — самый мощный стимул для того, чтобы писать лучше и больше, то его необходимо развивать, стремясь к тому, чтобы жизнь была исполнена романтики. Путешествие в Америку не входило в его мечты о романтической жизни, пока Марына не подняла эту тему в прошлом году, и Рышард решил, что именно там, в какой-нибудь прерии или пустыне, он спасет ее от индейцев, отыщет родник и принесет ей пригоршню воды или же голыми руками поймает гремучую змею и поджарит ее на костре, когда они окажутся без средств и будут умирать от жажды и голода, — именно там он наконец-то отобьет ее у изнеженного Богдана. Теперь, на корабле, к мечтам о радужных перспективах в качестве кавалера добавилась уверенность в окрепшем писательском таланте. Из статей, которые он, как недавно назначенный американский корреспондент «Газеты польской», отошлет в Варшаву, можно будет составить серьезную книгу. Мысленно предав забвению два слащавых романа, которые он опрометчиво опубликовал еще в университетские годы, Рышард ликующе воскликнул: «Моя первая книга!»

Он никогда еще не чувствовал себя настолько писателем, никогда не был так упоительно одинок. Юлиан был унижен морской болезнью и не желал, чтобы его сосед по каюте сидел рядом и ухаживал за ним. Обычно Рышард внезапно просыпался в пять утра, но еще некоторое время оставался в постели — он заметил, что корабельная качка его возбуждает. (В первое утро он мастурбировал, представляя себе толстого коричневого моржа, который медленно перекатывался с боку на бок. «Странно, — подумал он, — завтра представлю себе Нину».) Потом вставал, умывался и брился; Юлиан тихо стонал, раскрывал невидящие глаза и отворачивался лицом к стене. В коридоре не было никого («Какие лежебоки эти богачи!»), и около часа, вплоть до самого завтрака, роскошный курительный салон с кушетками и креслами, обитыми алой кожей, был полностью в его распоряжении — он спокойно занимался там со своими картами, атласами, английскими словарями и грамматиками. Затем, поглощая безвкусную овсянку и странноватую копченую рыбу, он мог слушать английскую речь и отвечать на этом же языке без единого польского слова. Рышард сидел в дальнем конце стола, и так случилось, что все его соседи оказались англоговорящими: некрасивые, но элегантно одетые американцы, мужчина и женщина; канадский священник, ездивший в Рим за папским благословением, и его молодой секретарь. После завтрака, независимо от погоды, он выходил прогуляться по верхней палубе, — трость из Закопане с резным костяным набалдашником в виде медвежьей головы довольно неестественно смотрелась на качающейся палубе, — затем садился в шезлонг и открывал блокнот. Оставшееся до обеда время Рышард посвящал запискам о том, что видел: о матросах, которые драили палубу и начищали медные крепления, о пассажирах, которые дремали, болтали или играли в серсо, описывал формы облаков и чаек, летящих за пароходом, точный цвет борозд величественного, однообразного океана.

Перед обедом он приходил посидеть с Юлианом, чтобы уговорить его выпить мясного бульона с рисом, который приносили прямо в каюту, а после обеда снова возвращался с более длительным визитом, рассказать о своих встречах и наблюдениях на борту парохода и послушать лекции Юлиана об Америке. Несмотря на то что тошнота не позволила даже раскрыть экземпляр «Американской демократии», которую он прихватил почитать в дороге, Юлиан неустанно строил догадки о том, что же написал Токвиль в своей прославленной книге. Затем Рышард торопливо уходил в темную комнату с однотипными изданиями сэра Вальтера Скотта, Маколея, Марии Эджворт, Теккерея, Аддисона, Чарлза Лэмба и т. п., которые были заключены в высокие, застекленные книжные шкафы с именами знаменитых писателей, высеченными в свитках на дубовых панелях, и цитатами на морскую тему, начертанными на витражных стеклах. Там, в библиотеке, он писал письма — матери и тетушкам, друзьям, брошенным женщинам, каждой из которых обещал вернуться, ну и, конечно же, Марыне и Богдану (как бы ему хотелось писать одной лишь Марыне!). Через несколько часов он выходил на свободу, возвращался в салон, заказывал виски (новый напиток!), раскуривал трубку и в этом шумном, чисто мужском уголке предавался целомудренным грезам о Марыне. Затем вновь требовал себе шезлонг и продолжал читать Юлианов экземпляр Токвиля либо оттачивал в блокноте писательское мастерство. Или же рыскал по палубе, всегда готовый оттачивать свое мастерство обольстителя. И, словно бы решив проверить утверждение Токвиля о том, что Соединенные Штаты придерживаются более строгой морали, чем Европа, и что американские девушки более целомудренны, нежели английские, задорно флиртовал с симпатичной, самоуверенной юной американочкой из Филадельфии, которую пытался уговорить называть его по имени.

— Но я не настолько хорошо вас знаю, чтобы называть по имени, — говорила она. — Ведь мы знакомы всего лишь три дня, в один из которых я даже не выходила на палубу, потому что… потому что мне нездоровилось.

— Оно похоже на ваше «Ричард», — настаивал он, мысленно лаская ее, — только пишется иначе.

— А вдруг мама услышит, как я называю по имени джентльмена, которого едва знаю?

— Но произносится точно так же, — сказал он, — Ришард.Неужели это так трудно?

«Интересно, сколько понадобится времени, — думал он, — чтобы затащить ее в постель?»

— Но вы произносите его не так, как мы.

— Я научусь, — рассмеялся он, — как только приеду в Нью-Йорк.

— Вы уверены? — дерзко спросила она. — А я не уверена, мистер… ах, не могу произнести! У вас такие смешные фамилии.

— Тогда научите меня произносить по-американски.

— Что, вашу фамилию?

— Да нет же, невозможный вы человек. Ришард!

И если Рышард строил планы насчет будущей близости, то с ней это действительно было невозможно.

Писатель наделен счастливой способностью — ему никогда не бывает скучно! Как Рышард узнал из объявлений, вывешенных на верхней палубе и у входа в ресторан, на пароходе устраивалось множество ежедневных развлечений: лекции, религиозные службы, игры и музыкальные вечера. Но самым занимательным оказалось завязывать с попутчиками беседу, — подобно большинству писателей, он был хитрым, обворожительно-внимательным слушателем, — рассказывать же о себе не имело смысла.

Он считал, что скоро научится их понимать. Но даже не надеялся на то, что они научатся понимать его. Общаясь вместе с Юлианом с незнакомцами в ливерпульских пивных и ресторанах, Рышард обнаружил (и затем это подтвердилось во время первых застольных бесед на пароходе), что иностранцы не имеют ни малейшего представления о Польше, ее истории и муках. Он предполагал, что, благодаря своим почти вековым испытаниям, Польша стала известна всему цивилизованному миру. Но в действительности на него смотрели так, словно он свалился с луны.

Всякий раз за обеденным столом американцы уверяли его, что их страна — самая великая, потому что все о ней знают и все хотят туда приехать. Рышард тоже был родом из страны, считающей себя исключительной. Но мученичество развивало в людях самоуглубленность, а она отличается от эгоцентризма американцев, который проистекал из убежденности в своей исключительной удачливости.

— Если вы внимательно меня слушали, суть заключается в том, что в Америке все свободны, — сказал один из его соседей по столу, угрюмый субъект с веснушчатой лысиной, который долго игнорировал Рышарда, а на третий день неожиданно сунул ему визитку, представившись нараспев:

— Огастес С. Хэтфилд, бизнесмен из Огайо.

— Кливленд, — произнес Рышард, пряча в карман визитку. — Кораблестроение.

— Вот именно. Я не был уверен, что вы слышали о Кливленде, и сказал «Огайо», потому что об Огайо слышали все.

— У меня на родине, — сказал Рышард, — люди не свободны.

— Правда? А откуда вы?

— Из Польши.

— А, я слыхал, очень отсталая страна. Как и все страны, в которых я побывал, за исключением разве что Англии.

— Трагедия Польши не в ее отсталости, мистер Хэтфилд, а в том, что мы — порабощенный народ. Как ирландцы.

— Да, ирландцы тоже очень бедны. Вы видели этих грязных бедолаг, что сели на пароход в Корке? Я знаю, «Белая звезда» набивает ими целые трюмы. Прибыльный бизнес. Да и нам они не мешают — у нас здесь великолепная еда и куча персонала. Но как подумаю о том (да простят меня дамы), как они лежат друг на дружке на голых койках, позабыв всякий стыд! Вы же знаете этих людишек — им только бы этим и заниматься, да еще пьянствовать, да воровать…