В Америке

— Ты волнуешься обо мне? — сказал Богдан. — Не может быть. — Хотел ли он упрекнуть ее? Нет. — Ты лишь просишь, чтобы я подбодрил тебя.

— Наверное, да, — ответила Марына, успокоившись.

В самой западной точке турне — неделя в оперном театре «Бойд» в Омахе — Богдан покинул жену и вернулся в южную Калифорнию. Заявил, что хочет купить дом, куда они могли бы приезжать, когда у Марыны перерыв в гастролях. Она предполагала, что Богдан вернется в Карпинтерию и снова попытается проникнуть в таинственный «Аэро-клуб». Она хорошо знала Богдана и была уверена, что, получив разрешение понаблюдать за полетом, он вскоре захочет сам стать аэронавтом.

— Если с тобой что-нибудь случится, — сказала Марына, — я этого не переживу. Но ты должен это сделать.

Богдан не мог успокаивать ее в письмах, потому что Марына постоянно была в разъездах; и они договорились обмениваться телеграммами только в случае крайней необходимости. Ее турне должно было закончиться в июне неделей в бруклинском театре «Парк», где она собиралась сыграть «Камиллу», «Адриенну» и «Ромео и Джульетту». Они купили билеты на пароход «Европа» — рейс в начале июля. Если ничего не помешает, Богдан приедет к ней в Нью-Йорк.

Он, конечно, хотел заставить ее поволноваться. Это его супружеское право. Но обязанностью Марыны перед своим искусством и здоровьем было не волноваться слишком сильно.

На самом деле, она не хотела, чтобы Богдан рассказывал обо всех своих планах; по крайней мере, она могла предоставить ему право пережить собственное тайное приключение. Ему не хватало ее доверия. Возможно, они полетят. И наверняка разобьются.

«Нет, мама, я больше не могу здесь оставаться. Через неделю собираюсь поехать в Закопане. Врач, что лечил Стефана, мой большой друг, д-р Тышиньский, верно, я должна навестить его, пока я здесь, — нет, он больше не живет в Кракове. Да, он уже около года живет в Закопане. Мама, я не понимаю, неужели ты хочешь, чтобы мне было неловко? В гостинице мне будет прекрасно. Так гораздо лучше, и у меня масса дел. Триумфальное возвращение на родину. Это ирония, мама. Сугубо частный визит, ты знаешь. Мне покоя не дают. Почему? Ручаюсь, мои поклонники перестанут изводить тебя и Йозефину, как только я уеду. Возможно, я напишу „Письмо из Америки“ для „Антракта“, пока я здесь, как ты думаешь, Богдан? Нет, в Кракове у меня никогда не будет того душевного спокойствия, которое мне нужно, я напишу его в Закопане. В Варшаве? А зачем мне ехать в Варшаву, мама? И речи нет. Если мои варшавские друзья захотят меня увидеть, они могут сесть на краковский поезд. Просто меня смертельно раздражает администрация Имперского театра. Да, я считала директора своим другом. Пока не узнала, что он обычный мстительный бюрократ. Богдан, ты не согласен? Мы никогда не задумывались над этим. Я начну устраивать сцены. А мне необходимо спокойствие. Как бы ни хотелось встретиться с прежними коллегами (больше всего жалею, что не увижу Тадеуша на главной сцене Имперского), я не поеду в Варшаву. Просить, чтобы меня взяли обратно? Мама, ты в своем уме? Я до сих пор чувствую себя оскорбленной. Но в Америке я остаюсь не поэтому. Мы все равно собирались вернуться в июле — августе и навестить родственников. Позвать в гости друзей. Богдану нужно поехать прямиком в Познань, заглянуть в некоторые поместья Дембовских, увы, ему придется обсуждать с братом вопросы наследства. Досадно, что мы с ней так и не встретились. Мы покинули Нью-Йорк, вышли в открытый океан! Она была удивительной женщиной, Йозефина. Совершенно несовременной, такой непочтительной. В Польше таких женщин больше не сыщешь. Богдан, у моей матери есть воздыхатель, если только к нему подходит это вежливое словцо. Неужели в этой стране все продолжает идти своим чередом? Ей уже скоро восемьдесят! Глиньский, пекарь с Флорианьской улицы, нескладный человечек с большой продолговатой головой и усыпанными мукой усами, я наверняка застану его на месте, когда зайду с утра посидеть часок с le petit [93] . Я? Нет, не собираюсь. Не вижу в этом ничего плохого. Он разрешает Питеру приходить в пекарню и слоняться там без дела. Да, теперь его зовут Питером. Нет, правда, это американское имя, но уверена, что тебе он позволит называть его Петром. Мама, ты удивлена, что он не забыл польский? Но ему ведь приходится общаться с Анелой. Мой секретарь? Анела сказала или Питер? Она американка. По-польски — ни слова. Конечно, могла бывыучить, но зачем? Это же Америка, мама! Анела просияла, когда я сказала, что она поедет с нами, а мисс Коллигридж вернется в Калифонию на два месяца. Но возвращение в Польшу, похоже, ее не растрогало. Наверное, потому, что у нее нет семьи. У меня так болит сердце. Нет, это я сама с собой, мама. Я так рада видеть тебя здоровой, мама. Поверьте мне, Хенрик, самое большое удовольствие, которого я жду от этой поездки, — увидеться с вами. Богдан, милый Богдан, ты в самом деле не хочешь, чтобы я поехала с тобой в Велькопольску? Игнацы не посмеет. Мама, перестань уговаривать меня съездить в Варшаву! Да, наложили штраф. Я же тебе говорила. В каждом театре есть список штрафов, взимаемых с актеров за разные нарушения дисциплины. Мама, разумеется, меня никогда раньше не штрафовали! Десять тысяч рублей, мама. Да, десять.Столько стоит моя свобода. Хоть теперь-то ты поняла. Я раздала все подарки, которые привезла сестрам, братьям и их семьям, Хенрик, и отдала Питера на попечение матери и Йозефины, с ним все кругом носятся. Нет, Питер, ты не можешь поехать со мной в Закопане. Но Анела останется с тобой. Нет, мама уедет ненадолго. Мама вернется через недельку. Мама, я не хочу блинов с яблоками. Я сыта, большое спасибо. Мама, я… мне тридцать восемь лет! Богдан, представляешь, что Анела сказала сегодня утром, когда мы уходили с Посельской улицы? „Здесь не так хлопотно, как в Америке“. Да уж, у нее хлопот поубавилось! У меня, к сожалению, тоже. Хенрик, жаль, что вас не было на вокзале, когда мы приехали из Бремена. Толпы, цветы, песни! Точно так же, как при отъезде. Я была очень растрогана. Не могла представить себе, что буду чувствовать, когда приеду на родину, а ты, Богдан? Вся моя американская эпопея могла показаться теперь путешествием на Луну. Но это же не так, Богдан.

93

Малыш (фр.).

Американская лесть неглубока, а в польской есть такие глубины… ты знаешь, о чем я. Да, интервью. Одно-единственное. Садитесь, пожалуйста. Не хотите ли кофе? Я могу уделить вам только час. Да, я очень счастлива в Америке. Конечно, о театре там совершенно другие представления. Нет, у них есть превосходные актеры. Полагаю, вы не слышали об Эдвине Буте? Само собой разумеется, я собираюсь снова выступать в Польше! Я всегда буду прежде всего польским патриотом и польской актрисой. Но, как современная артистка, я хочу, чтобы с моим искусством познакомилось как можно больше людей. Для меня вполне естественно играть по-английски, и в следующем году я планирую сезон в Лондоне. Благодаря чудесам современного транспорта, можно привезти свое искусство куда угодно. Теперь меня не смущают большие расстояния. В этом отношении я стала настоящей американкой. Богдан, тебе обязательно нужно сейчас уехать? Останься еще на пару дней. Богдан, каким маленьким кажется наш красивый старинный Краков! Ничего не изменилось. Ни-че-го! Знаю, это глупо, Хенрик, но я боюсь приезжать в Закопане. А вдруг там все изменилось? Вы знаете, каково возвращаться после долгого отсутствия. Хочется, чтобы даже то место, откуда ты убежал, оставалось в точности таким же, каким ты его покинул. Те же безобразные картины на стенах, тот же сонный пес под столом, та же пара фарфоровых собачек на каминной полке, те же собрания непрочитанных классиков в кожаных переплетах в книжном шкафу, тот же безголосый щегол поет на окне. Он приезжает в Краков, Богдан. Он смеется надо мною в письме, будто не может ручаться, что Закопане не изменилось. О господи! У вас на лице морщины, Хенрик. Я сейчас расплачусь. Нет, дело не в морщинах, вы же знаете. Дело в том, что вы — здесь. И волосы поседели. Что это у вас руки дрожат? Дайте же еще раз обнять вас, Хенрик, мой любимый друг. Мне нужно было приехать в Закопане, простите меня. Я могла бы отвести глаза, проходя мимо дач, выстроенных богачами из Кракова. Я могла бы сказать, что больше не узнаю нашего Закопане, но вы бы мне не поверили. Вы же знаете, как я люблю преувеличивать. Надеюсь, вы не забыли, что ваша Марына — актриса? Дайте еще разок поцеловать вас в щеку. Это правда, я не хочу, чтобы хоть что-нибудь из того, что я оставила, изменилось, да и зачем ему меняться? Прошло не так уж много времени. Всего два года. Вы не можетеназвать два года вечностью? И кто же из нас после этого актер? Вы смеетесь надо мной, Хенрик? Конечно, я хотела, чтобы те, кто остался, увидели, что я изменилась — к лучшему. Что вы сказали? Да, я сталасильнее. Да. Впервые в жизни я понимаю, что значит быть одной. Хоть я никогда не бываю одна. Ну, вы понимаете. Нет, я небросала вас навсегда, мой милый, милый друг. Знаете, что значит быть величайшей польской актрисой? Помните, как верхом моих желаний было стать лучше Габриелы Эберт? Теперь я, естественно, хочу быть лучше Сары Бернар. Но лучше ли я, чем Бернар? Я никогда не узнаю этого, если останусь в Польше. Мне нужны испытания, подвиги, загадки. Мне нужно чувствовать себя не в своей тарелке. Именно это делает меня сильной, теперь-то я это знаю. Мне нужно убежать от самой себя, вы понимаете, Хенрик. И речь идет не только о том, чтобы стоять на сцене, изображая и преображая нечто. Ведь что такое игра? Игра (конечно, я могу сказать это только вам, Хенрик) — это ложноепредставление. Театр? Притворство и вздор. Нет, я не разочарована. Наоборот. Толпы студентов поют серенады у меня под окном. Каждый день — груды живых цветов, сваленных у входа в гостиницу. Намедни я слышала, как Питер рассказывал матери, будто в пьесах ему нравится то, что люди не умирают по-настоящему, а только притворяются! Избавь Питера от мамы и Йозефины и покатай его верхом, Ярек. Не сидеть же ему целыми днями в квартире или в пекарне. Ему нужно двигаться, бывать на свежем воздухе. После того как я покинула наш фаланстер, — не смейтесь, Хенрик! — наступили тяжелые времена, но я не могла попросить Богдана помочь, у него было столько проблем с фермой. Я продала все, что могла, заложила драгоценности и кружева, и порой у меня не было денег даже на фунт чаю и кусок сахара, и я ложилась спать голодной. Но бедность — не самое страшное. Ведь за нечаянной радостью наступила глубокая печаль. Я стала сильнее благодаря тем жертвам, которые принесла. Простите меня, что не вдаюсь в детали.

Я чувствую, что если расскажу об этом, даже вам, то совершу самое большое предательство по отношению к Богдану. Вы знаете? Он… он говорил с вами, когда приехал? Конечно, нет. Я посчитала, что он будет сама рассудительность и достоинство. Даже не упоминал обо мне? Ни разу? Он очень злится на меня. Тогда откуда же вы узнали,Хенрик? И зачем я только спрашиваю? Вы знаете меня, как никто другой. Я — чудовище. Я отвергла любовь. Я — плохая мать. Я лгу всем, включая себя. Нет, я не хочу вашего прощения, Хенрик. Нет, наверное, хочу. Да? Я не кажусь вам таким уж чудовищем? Я хочу положить голову вам на плечо. А вы обнимите меня. Как приятно! Мой Хенрик, мой самый дорогой друг, а как выпоживаете? Что я все о себе да о себе! Богдану нужно поехать и договориться со своими капризными родственниками. Пролить слезу над могилой своей бабушки. Она была суровой женщиной. Я восхищалась ею и побаивалась ее. С Богданом она была toute tendresse [94] . Когда он вернется, мы на время остановимся в Париже, а в конце августа отплывем из Шербура, и весь сентябрь я буду прослушивать актеров для труппы, которую собираю для своего осенне-зимнего турне — оно начнется с шестинедельного сезона в Нью-Йорке. Крыстына, голубушка, дай взглянуть на тебя. Конечно, мы сможем поработать пару дней над твоей Офелией. Ничто не доставит мне большего удовольствия. Приходи ко мне в гостиницу завтра после обеда. Хорошо. Хорошо. Неуклюжая походка. Мне нравится. Можешь даже споткнуться, когда будешь подносить букет Гертруде. Будь смелее. Можешь использовать любой эффект, только не затягивай. Создай собственную роль и следи, чтобы ее не затмевало мое исполнение. Когда великая Рашель привезла свою шотландскую леди в Лондон (не притворяйся, будто не знаешь, кого я подразумеваю под шотландской леди!) и великая миссис Сиддонс сказала ей, что все возможные варианты, как играть сцену сомнамбулизма, уже исчерпаны, Рашель ответила: „Разумеется, не все.Я собираюсь лизать свою руку“. Самые буйные фантазии, Крыстына! Пошатывайся! Браво! У тебя большой талант. Но ты робеешь. Актер должен пару раз „выстрелить из пистолета“. Даже Офелия — не просто жертва. Остерегайся вялых реплик, вялых жестов, вялых уходов. Не говорите так, Хенрик. Я скоро вернусь. Как же вы останетесь без меня? Хенрик, Хенрик. Уж и подразнить вас нельзя! Не будьте таким угрюмым. Смените тон, Хенрик. Ах! Вы все равно спросите меня, не сможете не спросить. И получите ответ: мне кажется, я ни по ком не скучаю. Я так занята. Иногда скучаю по Богдану, что может показаться странным, ведь он почти всегда со мной. Вам это не кажется странным? В самом деле? Идеальный муж? Отстраненный-умный-снисходительный? Теперь вы говорите, как Рышард. Такое высказывание в его духе. Но вамне обидеть меня, милый Хенрик. Вы знаете, что я не настолько сосредоточена на себе самой, как может показаться. Я беспокоюсь, что Богдану нечем заняться Ему очень нравится Калифорния, и он ведет переговоры насчет земельной собственности, расположенной в живописном каньоне в горах Санта-Ана, где мы могли бы отдыхать вместе, когда я не буду выступать. Разумеется, я всегда буду выступать. Актер, пользующийся успехом в Америке, играет двести пятьдесят, а то и все триста спектаклей в год. Очень помогает. Она не секретарь, а скорее гувернантка. Очень строгая и бедная. Каждому человеку нужна гувернантка, даже мне, и Питер ее обожает. Йозефина, ты не думала о том, чтобы еще раз выйти замуж? Я понимаю, почему ты оставила сцену, ты не настолько тщеславна или эгоистична, чтобы быть актрисой, и более чем похвально, что ты живешь с мамой. Но тебе следует подумать и о себе. Не хмурься, Йозефина. Брак не всегда наилучшее решение для женщины, но ты, моя любимая сестрица с морщинками на красивом лбу, тыдолжна кому-нибудь себя посвятить. А еще лучше — какому-то идеальному делу или служению, как Хенрик. Тебе нужно было стать учительницей. Да, он — изумительный человек. Возвышенная душа. Его благотворительная деятельность в Закопане восхищает. Ты тоже могла бы… ах, ты еще прелестнее, когда краснеешь, Йозефина. Хенрик, у меня есть идея. Только пока я не могу вам о ней рассказать. Я сама подведу вас к ней. Да, американские турне изнурительны и могут продолжаться до тридцати двух недель. Но в жизни ведущего актера есть место для удовольствий, в основном „детских“: подурачиться, помечтать, пофантазировать, покапризничать. Вы улыбаетесь, Хенрик, означает ли это, что вы считали меня совершенно неспособной рассуждать здраво? А я должнабыть пылкой, властной, непостоянной и жаждать любви; и у меня будет понимающая, избранная семья: другие актеры, мой деспотичный импресарио, мисс Коллингридж, одевальщица… и Богдан будет проводить со мной сколько-то месяцев в году, хоть я и не могу рассчитывать на то, что он будет просто ездить со мной. В Калифорнии у него были свои приключения. Может, он привязался к кому-то?

94

Сама нежность (фр.).

Он ничего не говорил, и я благодарна ему за это, но, как бы там ни было, он по-прежнему хочет делить свою жизнь со мной. Питер, мама говорит с дядей Хенриком. Да, вы с Анелой можете сходить в пекарню. Нет, мама, к обеду меня не жди. Завтра возвращается Богдан. Через несколько дней мы поедем в Познань и остановимся на неделю у его сестры. Он — мой ангел-хранитель, Хенрик. Да, я знаю, что вы не об этом спрашиваете. Я не знаю.Но он нужен мне. Необходим. Мне с ним хорошо. И спокойно. С ним мне никогда не скучно. Я надеюсь, что люблю его. Было бы так несправедливо не любить. Да, я люблюего. Ах! Вы слишком суровы со мной, Хенрик. Но вы, конечно, правы. Я же сказала: я — скверный человек. Никого не люблю. Нет, меня не удручает чужая любовь. С чего вы взяли? Но вамвсе равно не стоит тревожиться обо мне. Вы слишком добры ко мне, Хенрик. Слишком, слишком добры. Дайте мне поплакать. Я все порчу. Никому не приношу счастья. Вы качаете головой. Но я безутешна, Хенрик. Нет, я не играю. Сказать тебе, что такое игра, Тадеуш? Игра — это ложноепредставление. Искусство актера состоит в том, чтобы использовать пьесу для показа своей способности пленять и притворяться. Актер похож на фальшивомонетчика. Богдан, у нас новости. Тадеуш и Крыстына собираются пожениться. Я не имею ничего против, если люди ведут себя предсказуемо, а ты? Они созданы друг для друга. Надеюсь, эта дуреха не собирается отказаться от своей карьеры ради семейной жизни. Она талантлива, талантливее Тадеуша. И я стану крестной матерью их первенца. Ох, Богдан, как ужасно быть старой! Ненавижу стареть. Ты говоришь так, потому что очень добр и любишь меня, но я знаю, как выгляжу. Мой прекрасный Краков! Американские города невероятно уродливы, Йозефина. Уродливы и… непочтительны. Но земля, земля — горы, пустыни, прерии и бурные реки — величественнее, вдохновеннее и грознее всех наших европейских фантазий об Америке. Вы не можете себе представить, насколько… эпична южная Калифорния. Надеюсь, когда-нибудь вы увидите ее, Хенрик. Там даже дышится по-другому. Океан и пустыня во всем их высокомерном безразличии внушают совершенно иное представление о жизни. Ты глубоко вдыхаешь воздух и чувствуешь, что способен совершить все, что задумал. Нет, мама, я не больна. Мне просто нужно денек отдохнуть. Слишком много приемов, слез и встреч. Меня ждет множество предложений вернуться на польскую сцену, от которых я не смогу отказаться, включая пост директора моего собственного театра. Богдан, почему мне здесь так плохо? Может, потому, что я все время думаю о Стефане? Теперь я припоминаю, почему мне захотелось уехать из Польши. Потому что… нет, не знаю почему. Даже сейчас. Мне так беспокойно. Мой собственный театр. Польский театр. Чего мне еще желать? Я приехала покрасоваться и вызвать восхищение, убедиться, что меня по-прежнему любят и скучают по мне, и теперь все просят меня вернуться, но это не доставляет мне никакого удовольствия, отнюдь. Барбара, давно я не видела тебя такой довольной, дорогая моя. Ты иногда вспоминаешь наш Арденнский лес? Какая пленительная мечта! И какими мы были решительными! Я очень горжусь нами. Александер, мы купили землю в каньоне Сантьяго. Ранчо „Ханнекот“. Ты помнишь. Мы все должны встретиться там следующим летом, когда построят дом. Богдан хочет разводить скот, но мы наймем работников, и вам не придется кормить лошадей или доить коз, обещаю! Это будет замечательно. Вы оба, Данута и Циприан с девочками и… Ах, не напоминайте мне. Это не выходит у меня из головы. И некому было остановить ее! Это ужасно. Ужасно.

Мы, конечно, пригласили бы Юлиана. Но я знаю, что он не приедет. И Якуба из Нью-Йорка. Рышарда? Ну, разумеется, правда, Богдан? Он по-прежнему снимает комнату в Варшаве? В Женеве? С каких это пор? И почему Женева? Нет, мы не получали от него никаких вестей в последнее время. И вы тоже приезжайте, Хенрик. Не в Калифорнию, это не для вас. В этом году я собираюсь набрать собственную труппу и совершить более длительное турне по стране. В Америке ведущим актером „управляют“, словно бизнесом, и „управляющий“ сопровождает его в турне. А вы будете врачом нашей труппы. В дороге кто-нибудь всегда болеет. Превосходная мысль! Подумайте над этим, Хенрик. Возможно, я приглашу также Йозефину. Моя сестра — удивительная женщина, вы не находите, Хенрик? Ностальгия, Александер? По Польше? По окаймленным елями тропинкам в Татрах, каштановым аллеям в Кракове и тому подобном? А, по моей прежней жизни. Мне кажется, не испытываю. Нет, Хенрик, ничто не вызывает у меня ностальгии. Я отреклась от прошлого. Америка помогла мне в этом. „Америка, Америка!“ — иронизируете вы; кстати, я люблю этот тон. Если вы полагаете, что я нашла в своей новой стране все, что хотелатам найти, то вы правы, Хенрик. Америка и в этом мне помогла. Ты что, сам испек эти кайзерские булочки, мой милый Питер? Они восхитительны. Богдан, на днях я узнала одну очень интересную вещь. По словам Хенрика, еще совсем недавно ностальгия считалась серьезной, порой смертельной болезнью. Самым опасным временем года была осень, а наиболее уязвимыми — люди военной профессии. Практически все: любовное письмо, картина, песня, ложка вкусной овсяной каши твоего детства, несколько звуков родной речи, подслушанных на улице, — могло вызвать это заболевание Все истории болезни, которые он читал, были опубликованы во французских медицинских журналах, но весьма маловероятно, что только французы способны умереть от привязанности к прошлому. Мы сошлись во мнении, что поляки, должно быть, еще больше подвержены этому недугу, подобно тому, как американцы превзошли всех в своем умении избавляться от прошлого. Да, очень вкусно, мама. Нет, мама, я не хочу ни свиную котлетку, ни цветную капусту в панировочных сухарях и сливочном масле. (О господи!) Мама, я не худая.Самая популярная европейская актриса, королева французской сцены, весит не больше… да ничего страшного! Мама, у тебя есть хоть малейшеепредставление о том, кто я такая? Именно этот вопрос, Богдан, я ему задала. Вероятно, спад этой болезни — одно из многочисленных благ прогресса: парового двигателя, телеграфа и регулярных почтовых сообщений. Но ты же знаешь Хенрика, — оптимизм чужд его натуре, и он не может обойтись без язвительных замечаний, — он сказал, что, по его мнению, спад этого чувства в летальной форме предвещает возникновение нового заболевания — неспособности к привязанности. Конечно, иногда я думаю о Рышарде, Хенрик. Доктор, пропишите мне что-нибудь болеутоляющее. Может, это просто „нечувствительность“? Я была не просто эгоистична. Я паниковала. Он потряс меня. Я разрывалась на части. Богдан, Хенрик сказал мне вчера (ты знаешь, каким он бывает резким): „Польша любит вас. Вы нужны Польше. Но вам самим Польша больше не нужна“. Что я могла ответить ему? Хенрик, существует два типа людей. Одни, подобно вам, милый друг, чувствуют себя хорошо только там, где все понятно и знакомо. И другие, к породе которых принадлежу я и которые чувствуют себя загнанными, подавленными и раздраженными, когда они дома. Что не исключает моего пламенного патриотизма. В Йозефине, Хенрик, меня больше всего восхищает ее великодушие. Ах, Богдан, как Игнацы может быть таким непреклонным! Наверное, тебе с ним очень трудно общаться. Мы заслужили немного отдыха. Я рада, что мы сделали над собой усилие и проводили Хенрика до Закопане. Неужели чета закаленных южных калифорнийцев испугалась бы двухдневной поездки в кибитке? Как не порадоваться приходу прогресса в деревню и появлению нового, прекрасно оборудованного диспансера Хенрика? Деревня по-прежнему остается нашим суровым, полностью отрезанным от мира Закопане, и мы наслаждались (какие наслаждения!) и гуляли (какие прогулки!), взбираясь выше, чем собирались вначале, чтобы полюбоваться знакомой панорамой, и горцы так радушно встречали нас. Я знаю, что ты хотел остаться до воскресенья. Но так мы причиним Хенрику еще больше страданий. Он будет скучать по нас еще сильнее, если мы останемся дольше. Какой лик у Йозефины, какие волосы. Вы не находите ее привлекательной, Хенрик? Вы слепец, друг мой. Где мы? В Закопане. Но я не хотела ехать в Закопане. Мы в Кракове. Но я не хочу оставаться в Кракове. Питер, обними свою бабушку, тетушек, дядюшек и двоюродных братьев и сестер. Ну конечно, ты можешь попрощаться с паном Глиньским! Богдан, любимый, я знаю, что покажусь тебе непростительно капризной, но я не хочу здесь больше оставаться, как мы запланировали. Давай уедем в Париж немедля. Мне нужны наряды, да, многодневные примерки. И каждый вечер мы будем ходить в театр. Возможно, в „Комеди-Франсез“ сейчас играет она.Я знаю, что возненавижу ее и влюблюсь в нее. Меня уже гложет зависть, когда я представляю себе, как она произносит торжественные фразы Расина и его величавые периоды. Возможно, мне не понравится ее „Адриенна Лекуврер“ и „Дама с камелиями“, но ее „Эрнани“ и „Федра“ — больше всего на свете! До тех пор, пока она не узнает, что я сижу в зрительном зале. Мама, я непременно приеду следующим летом. А вы с Йозефиной приезжайте жить к нам в Америку, когда у нас с Богданом появится свое ранчо. Ты — старая? Не смеши меня, мама. Ах, Польша! Не стань моей несчастной любовью. Будь моей силой, гордостью и щитом, который я несу в мир. Ах, Рышард, твои руки, губы, ton sexe [95] ! Богдан, у тебя все хорошо? У меня — да. Я смиряюсь и торжествую, Хенрик. Кто бы мог подумать, что все случится именно так?»

95

Твой член (фр.).

Они уехали из Польши в конце июля; прибыли в Париж, где Марына три недели шила дюжину новых гардеробов, позировала для портрета, ходила в театр (она увидела Сару Бернар в роли доньи Соль в «Эрнани» Виктора Гюго и затем пошла за кулисы, чтобы засвидетельствовать почтение своей великолепной сопернице), посещала галереи и Всемирную выставку. 20 августа они отплыли из Шербура и через неделю добрались до Америки, как раз застав последний месяц зловонного нью-йоркского лета. Они снова остановились в театральном районе, неподалеку от Юнион-сквер: номер-люкс в отеле «Кларендон» был завален цветами, которые быстро портились в этой изнурительной, одуряющей жаре. Марына нашла свойотель, где всегда будет останавливаться, выступая в Нью-Йорке; и во время своего второго турне по Соединенным Штатам она добьется еще большей, неизменной популярности. Люди «странствующих» профессий хотят, чтобы их непременно встречали и носились с ними в продолжительных паузах гастрольных турне. Когда останавливаешься в одном и том же номере знакомого отеля или каждый вечер ужинаешь в одном и том же ресторане, удовольствие заключается в том, что тебе почти не приходится решать.

Марына была счастлива, что возвращается в Америку, но не смогла подавить разочарования (воображение ее подвело), когда они вошли в док. Было ли это огорчением из-за того, что ее никогда по-настоящему не понимали? Или нетерпимостью ко всем этим колоритным, забавным, убежденным, самодовольным американцам? Но какими же она их себе представляла? Впрочем, все это — разочарование, огорчение и нетерпимость — прошло, как только она начала прослушивания актеров для своей труппы. Чтобы чувствовать себя уверенно, ей достаточно было приходить каждое утро в театр и брать в руки бразды правления — в театр, где она откроет сезон в начале октября и будет играть шесть недель подряд. Когда Марына выходила на улицу после полудня, ей становилось дурно от солнечного света, жары и наглых, неумолимых толп. Приходилось напоминать себе, что это не Америка, а всего лишь Нью-Йорк — такой важный, потный, тесный и переполненный. Домом — тем уголком ее новой родины, который Марына могла бы назвать «домом», — был не Нью-Йорк, где начиналась эмигрантская Америка, а то место, где Америка встречалась с океаном и заканчивалась. Богдану нужна была Калифорния — конец и последнее начало; ей тоже.

Во время второго нью-йоркского сезона в театре «Пятая авеню» Марына снова сыграла, с еще более шумным успехом, свою Адриенну, Маргариту Готье и Джульетту, а в последние две недели добилась очередного триумфа в заглавной роли «Фру-Фру» — еще одной горячо любимой французской пьесы о расплате за адюльтер. Сюжет? Ах, сюжет! Жизнерадостная, незрелая Жильберта де Сарторис по прозвищу Фру-Фру впускает в дом свою скромную незамужнюю сестру Луизу — образец женской добродетели, которая замещает испорченную жену-ребенка и становится объектом сыновней и супружеской любви. После этого Фру-Фру, вообразив, что сестра ее предала, сбегает со своим бывшим невоспитанным поклонником, который никогда не переставал ее добиваться, но возвращается через несколько лет, раскаявшись и смертельно ослабнув, и муж прощает ее и позволяет ей перед смертью обнять ребенка.

— По-моему, она не такая слащавая, как «Ист-Линн», — сказала Марына. — Нет?

— «Ист-Линн» — английская пьеса, «Фру-Фру» — французская, — ответил Богдан. — Американская публика охотнее проливает слезы над судьбой обесчещенных женщин, если они — иностранки.

— Да еще богатые. Да еще титулованные, — заметила мисс Коллингридж.

— Богдан, скажи, ведь она не такая же плохая.

— Я бы с радостью. Но вспомни, как они обе заканчиваются: ты лежишь, готовясь испустить дух, в аристократической гостиной того дома, который ты безрассудно и преступно покинула. В «Ист-Линн» твои последние слова (все мы знаем их наизусть): «Ах, это смерть? Как тяжело расставаться! Прощай, дорогой Арчибальд! Мой бывший муж, я люблю тебя на смертном одре, как не любила никогда прежде! Прощай, пока не наступит вечность! Думай обо мне иногда, сохрани крохотный уголок в своем сердце для меня — твоей бедной — заблудшей — погибшей Исабель!»Занавес.