В августе жену знать не желаю

Все прислушались. С верхнего этажа гостиницы доносился ужасный рев трубы.

– Но я, – продолжал силач-гренадер, повышая голос, – предъявил ультиматум хозяину. Завтра или труба, или я подаю в суд.

– Это более чем справедливо, – заметил Джедеоне.

Гренадер стукнул кулаком по столику и прибавил:

– Здесь все имеют право играть на трубе, и если другие молчат, как бараны, я не буду молчать. Я заплатил, – громогласно закончил он, – и буду играть на трубе.

* * *

Но обвинительная речь несчастного силача оказалась прерванной, поскольку Арокле, разложив по накрытым столам в сквере несколько тарелок, на которые что-то было положено, выдал, как это всегда бывало в часы приема пищи, мрачную шутку:

– Кушать подано.

Тем не менее – хотя почти все постояльцы были люди веселые и понимали шутки, – гости прошли в сквер, ведя любезные беседы, и расселись за столы. Из темного окна Дирекции синьор Афрагола с беспокойством следил за лицами постояльцев; не слыша протестов, он перевел дух и, просунувшись в окошко, выходившее на кухню, сказал:

– Кажется, пронесло. Смелее! Давайте картошку и…

Но тут он подпрыгнул. Послышался голос силача-гренадера, который кричал:

– Арокле!

Арокле, красный как рак, сделал вид, что не слышит проклятого имени.

– Этот бифштекс, – ревел сварливый атлет, – это вчерашнее отварное мясо!

– Могу поклясться жизнью… – начал официант.

– Не клянись! – заорал силач. – Меня одурачили. Потому что если бы вы в своем рекламном проспекте написали, что здесь кормят отвратительными бифштексами, я бы поехал в другое место.

– Но неужели вы думаете, – заметил Арокле, – что мы могли напечатать такое?

Синьор Афрагола, сидя в темной комнате, кусал себе руки, чтобы заглушить рыдания. А силач-гренадер продолжал:

– Это же конина…

– Синьор, – неожиданно вмешался обедавший за соседним столом старик, – нас всех от вас тошнит. Вы прекратите когда-нибудь? Не нравится вам этот пансионат, уезжайте себе, мы только порадуемся!

Силач-гренадер посинел. Он повернулся к Джедеоне и прошептал:

– Это как раз тот, кто присвоил трубу: Джанни Джанни! Не смотрите! Он напрашивается на дуэль со мной…

Он уткнулся взглядом в тарелку и больше не протестовал. Но Джанни Джанни – внешность которого напоминала Леонардо да Винчи, только потолще, пониже ростом, без бороды, помоложе, словом – ничего общего с Леонардо да Винчи, – продолжал, обращаясь к окружающим:

– Он уже полчаса мучает нас своими жалобами. И каждый день одно и то же! Но надо же иметь уважение к другим постояльцам! Склочник! Скандалист! Форменный…

Тут из-за стола силача-гренадера прокричал молодой человек, занимавший правое бедро:

– Да сами вы скандалист порядочный! Сколько можно? Молчали бы уж! Давайте пообедаем мирно и спокойно!

Джанни Джанни замолк. Но другой молодой человек, который в ансамбле обычно располагался на затылке силача-гренадера, сказал коллеге с правого бедра:

– Чего ты вмешиваешься в чужие разговоры?

– Он поступает, как ему заблагорассудится, – воскликнул молодой человек с левой руки, – и это его дело.

– Гадюка!

– Гюрза!

– Змея занзибарская!

Полетели тарелки, и вскоре группа силача-гренадера превратилась в человеческое месиво, где щуплые молодые люди славно друг друга мутузили; в конце концов силач-гренадер взял всех на руки, вдобавок поставил на подбородок для равновесия бутылку вина и сказал, вставая:

– А сейчас сочтемся.

В этот момент сильный порыв ветра встряхнул листья на деревьях, подхватил и понес салфетки, вспыхнули две или три молнии, послышался удар грома, похожий на выстрел из пушки, и в то же мгновение на сквер обрушился сильнейший ливень.

Началась суматоха. Все отдыхающие бросились в помещение с тарелками в руках; Арокле остался сражаться со стихией, чтобы хоть что-нибудь спасти. Он встряхивал салфетки, переворачивал корзинки с хлебом и бутылки, смотрел под столы.

– Всё съели? – спросила посудомойка, высунувшись из окна кухни с алчными глазами.

– Всё! – рявкнул официант. – До последней корочки хлеба!

* * *

Вестибюль гостиницы напоминал лагерь.

Андреа, прижавшись носом к стеклу, наслаждался зрелищем улицы, превратившейся в бурный поток.

– Дождь еще не кончился? – спросил у него отец.

– Не знаю.

– Как это не знаешь? Ты же смотришь в окно!

Андреа пожал плечами.

– С неба падает много воды, – сказал он, – но я не знаю, дождь ли это.

– А что же еще, сынок? Ты хоть не говори такое вслух.

Раздосадованный Джедеоне позвал Арокле.

– Принесите мне напиток, – сказал он ему.

– А меня, – добавил молодой человек, который обычно устраивался на затылке у силача-гренадера, – поноси на закорках.

То была единственная платная услуга, о которой просил молодой человек, вечно ходивший без денег.

Арокле присел на корточки, но вдруг с улицы ворвался, как метеор, промокший до нитки носильщик; в страшном волнении, бормоча сдавленным голосом:

– Дорогу, дорогу, – он кинулся к двери Дирекции и принялся бешено в нее колотить.

* * *

Наступила полная тишина.

Носильщик заколотил еще сильнее.

Изнутри не доносилось ни звука.

– Может, хозяину плохо? – пробормотал кто-то.

Носильщик принялся пинать дверь ногами, рискуя вышибить ее. Наконец, внутри послышался странно носовой голос:

– Минуточку!

– Синьор Афрагола, синьор Афрагола! – кричал вошедший. – Ужасная новость! Ради бога, откройте!

Прошло несколько мгновений в тишине и неописуемом беспокойстве. Наконец, дверь медленно отворилась, но вместо синьора Афраголы, хозяина пансионата, ко всеобщему изумлению появилась внушительная фигура гусара с встопорщенными усами, шапкой на голове и саблей на боку. Все почтительно встали, – в удивлении, ибо не знали, что в гостинице проживает подобное лицо.

– Синьор, – произнес гусар, спокойно и важно, обращаясь к носильщику, – здесь нет никакого синьора Афраголы, и мне неизвестно, кто это такой.