В балканских ущельях
Шрифт:
— Но сержант сказал…
— Он говорит неправду.
— Нет, я правду говорю, это он и есть! — настаивал хавас.
— Слышишь? — опять обратился ко мне коджабаши. — А ты называешь его лжецом!
— А я говорю тебе, он лжет. Ты видел нас, когда мы въезжали во двор?
— Да, я как раз стоял у окна.
— Значит, заметил, что мы сидели верхом. Я по своей воле приехал к тебе. Хавасы появились уже позже. Это что — арест?
— Да, ты приехал немного раньше, но полиция вас задержала. Так что вы мои пленники.
— Ты жестоко ошибаешься.
— Я коджабаши и никогда не ошибаюсь. Заруби себе на носу.
— Тогда
Несколько быстрых шагов, и я в седле. Мои спутники мгновенно последовали моему примеру.
— Сиди, к воротам? — спросил Халеф.
— Нет, мы остаемся, я хочу лишь проехаться. Похоже, вороной понял мои намерения: показал, на что способен, выделывая всевозможные кульбиты.
— Закройте ворота! — приказал судья хавасам.
— Кто дотронется до ворот, получит копытом! — сказал я с угрозой.
Ни один из хавасов не тронулся с места. Коджа повторил приказ — тот же результат. В руках у меня играла плетка. Я проехал так близко от них, что вороной заржал прямо им в лица. Чиновник проворно отскочил, заслонился руками и завопил:
— Что ты себе позволяешь? Не знаешь, где находишься?
— Я-то знаю. Но зато ты не ведаешь, кто перед тобой. Твой коллега из Салоников — макредж 46 — сказал бы тебе, как подобает обращаться с тебдили кияфет иледжи — путешествующим инкогнито.
46
Макредж — судейская должность в султанской Турции.
Мои слова, сказанные угрожающим тоном, были не чем иным, как хвастовством, которого я никогда не позволил бы себе при других обстоятельствах. Но они оказали необходимое действие, потому как старый баши произнес более любезным тоном:
— Ты тебдили? Я же не знал этого. Почему сразу не сказал?
— Потому, что ты не интересовался ни моим именем, ни документами.
— Так скажи, кто ты.
— Потом. Сначала я хочу знать, считаешь ли ты меня по-прежнему своим пленником. А я буду действовать в зависимости от этого.
Это заявление повергло его в изумление. Он, властитель Остромджи и ее окрестностей, должен был забрать свои слова обратно! Робко поглядывая на меня, он тянул с ответом. Голова его покачивалась в раздумье.
— Итак, ответ, или мы уезжаем.
— Господин, — наконец выговорил он, — вас не связывали, не заковывали. Поэтому можно предположить, что вы не арестованы.
— Хорошо, этого мне достаточно. Но не вздумай отказываться от своих слов! Я доложу начальству!
— Ты знаешь макреджа?
— Это не твое дело. Хватит того, что он об этом узнает. Ты посылал за мной. Из этого я заключил, что у тебя есть что сказать мне. Готов выслушать тебя.
Забавно было наблюдать за его лицом. Мы явно поменялись ролями. Я разговаривал с ним в буквальном смысле слова сверху вниз, ибо сидел в седле. На его физиономии отражались и гнев, и смущение одновременно. Он беспомощно огляделся и наконец ответил:
— Ты ошибаешься. Я вовсе не велел передавать тебе, что собираюсь говорить с тобой, а действительно приказал арестовать тебя.
— Ты это сделал? Вот уж не поверил бы. Разве вы не получаете указаний от верховного
судьи действовать осмотрительно? Что же послужило основанием для такого решения?— Вы избили одного из моих хавасов, а затем ты подверг смертельной опасности жителя нашего города.
— Гм. Видимо, тебя неверно проинформировали. Мы действительно немного поучили одного хаваса, ибо он этого заслуживал, а жителю города я спас жизнь, подхватив его в седло. Мой конь мог затоптать его.
— Действительно, это звучит несколько иначе. Интересно, кто сказал правду?
— Это лишнее. Разве ты не видишь, что твои слова меня оскорбляют? Мои же слова не должны вызывать у тебя и тени сомнений, а ты еще собираешься проводить расследование! Не знаю, что и думать о твоей вежливости и осмотрительности!
Он понял, что его загнали в угол, и отвечал тихо:
— Даже если ты прав, расследование все равно необходимо. Надо доказать присяжным, что ты прав.
— Ну что ж, давай.
— Тогда слезай, я начинаю.
Последняя фраза была произнесена громко, так, чтобы все присутствующие могли ее слышать. Люди стали сходиться к нам, чтобы все увидеть лучше своими глазами. Взгляды, которые они на нас бросали, а также обрывки их фраз, сказанных шепотом, говорили мне — мы вызывали у всех уважение: никто еще так не разговаривал с коджабаши!
Важный чиновник уселся на стул, принял подобающую позу и повторил свою прежнюю фразу:
— Слезай с лошади и прикажи спешиться своим людям. Так надо.
— Я целиком согласен с тобой, но, ей-богу, не вижу в этом необходимости.
— Как же так? Я же начальство.
— В самом деле? Тогда я ничего не понимаю. А кто тогда мировой судья Остромджи?
— Тоже я. Я совмещаю обе должности.
— А разве наше дело относится к епархии мирового судьи?
— Нет, это дело кади.
— Значит, я все же прав. Наиб 47 может принимать решения один, без заседателей. Кади подчиняются код-жабаши и другие. Где же все они? Я вижу только тебя одного!
47
Наиб (наип) — заместитель (тур.).
Голова его снова замоталась из стороны в сторону.
— Я обычно решаю такие вопросы один.
— Если жителей города это устраивает, — это их дело. Я же знаю и уважаю законы падишаха. Ты требуешь уважения к своей власти, которой не обладаешь.
— Я позову всех.
— Так поспеши, у меня мало времени!
— Надо подождать. Неизвестно, где сейчас баш киатиб, а другой, как мне известно, уехал в Уфадиллу и вернется лишь через несколько часов.
— Мне это не нравится. Власть не должна заставлять себя искать. Что скажет макредж, когда я ему все это поведаю?
— Тебе не надо никому ничего рассказывать. Ты останешься доволен обращением.
— Как это? Каким обращением?
— Вам понравится.
— Послушай, мы сами будем решать, где нам понравится. Если ты нас оставляешь, как ты выражаешься, значит, мы арестованы. А мне это совсем не нравится.
— Но закон требует…
— Ты создал собственные законы, которых я не принимаю. Согласен ответить на вопросы настоящего суда, но себя лишать свободы не дам. Возвращаюсь в конак и жду там твоего вызова.