«В бананово-лимонном сингапуре…»

А я оказывается, и не мог встать. Ноги подгибались.

Вывезли холодным коридором, где сиротливо мерцали люминесцентные лампы, в вестибюль к грузовому лифту. Там было окно, за которым, озарённое живым солнечным светом, стояло дерево. И пока ждали лифта, я не сводил глаз с его ветвей, его листвы. Там, на воле, длилось лето. Там оставался мир без меня.

Со скрипом и грохотом, наконец, появился грузовой лифт, и санитары вкатили меня в его тусклое нутро. Увидел тощую старушку в грязном халате, управляющую посредством кнопок этим механизмом. Подумал о том, как она весь рабочий день за гроши курсирует в этой подвижной клетке с живым и мёртвым грузом.

Мы поднялись на несколько этажей. Санитары стали меня вывозить, и я сказал ей:

— Спасибо бабушка.

— На что мне твоё спасибо? – огрызнулась она. – Спасибом сыт не будешь.

Мельком прощально заметил в окне крону дерева. Затем коридор с маленьким холлом, где ходячие больные в халатах и пижамах таращились на экран телевизора. Открытые двери палат. В одну из них меня ввезли.

7

Четверо обитателей палаты молча взирали со всех своих постелей на то, как меня перекладывают на койку у окна.

Кружка и пластиковая бутылка с остатками киселя были водружены справа на тумбочку. По другую сторону тумбочки находилась ещё одна, свободная кровать.

Чувство ученика, которого перевели в незнакомую школу, в новый класс, испытывал я, согреваясь под одеялом.

— Михаил Иванович! – попросил какой-то бородач с койки у двери. – Ему дует.

Меня и в самом деле бил озноб.

Лежавший поверх застеленной постели человек в тренировочном костюме, отбросил газету, снял очки, юрко соскочил со стоящей торцом ко мне противоположной койки, влез на табурет, затем на подоконник. Захлопнул форточку.

— Вам надо чего? – оглянулся он на меня. – Если что, тут над тумбочкой шнур. Потяните – придёт дежурная.

Сил не было благодарить. Кивнул. Начал впадать в забытьё.

И снова стал трёхлетним мальчиком в матроске.

Отчего это бывает? Из глубин памяти, со дна времён всплывает то, о чём вроде бы не вспоминал, не думал всю жизнь.

…В воскресенье папа привёл к нам в гости своего сослуживца по текстильной фабрике. Это немецкий инженер. В своё время он приехал в СССР, сопровождая закупленные в Германии станки для прядения шерсти. И остался здесь. Потому что он был коммунистом. А у него на родине к власти пришёл Гитлер.

Не помню, как этот инженер выглядел. Помню только поразившую меня корявость его русской речи. Помню, как он гладит меня по голове, фотографирует своим заграничным фотоаппаратом и несколько раз говорит: – «Каков счастливый мальчик! Когда вырастешь – увидишь коммунизм. Будешь жить при коммунизме».

Вот кто сделал фотографию, которая висит у меня в круглой рамочке под тем местом, где была тарелка!

Получила ли Тамрико деньги? Все-таки послал их Немировский? Или как теперь говорят, «кинул» меня?

…Кто-то гладит по голове. Открываю глаза. Вижу склонившуюся надо мной Марину.

— Ну, как ты? – спрашивает она. – Привезла тебе завтрак.

— Почему ты не на работе?

— Ты забыл. Я ведь уже четыре дня в отпуске.

— Устроил тебе с Никой отпуск… Как Ника?

— Она здесь.

И правда, вот она, моя девочка. Застенчиво стоит поодаль. Смотрит, словно не узнает.

— Никочка, ты чего? Иди сюда поближе.

Несмело подходит.

— Ника, да что с тобой? – вмешивается мать. – Поздоровайся с папой.

Ника быстро чмокает в щеку. Отпрянула.

— У тебя исчезли волосы, – объясняет Марина.

Провожу ладонью ото лба к затылку. Провожу по щекам, которые должны были за эти дни покрыться небритостью.

Гладко.

Марина пытается накормить меня заботливо приготовленным дома салатом из помидор, тушёной говядиной с гречневой кашей, ещё тёплыми.

Ничего в горло не лезет.

Начинается обход. Оставив пластиковые коробки с едой на тумбочке,

Марина с Никой к моему облегчению вынуждены уйти. С трудом скрываемое отчаяние написано на их лицах.

Неужели моё дело – труба? Зачем тогда перевели из реанимации? Молодая врач с тетрадью в руке, за ней медсестра по очереди подходят к каждой койке, где в ожидании уже приподнялись больные.

У самой двери лежит единственный в палате молодой парень. За ним виден рукомойник с зеркалом. Мне туда не дойти, не добраться… А любопытно было бы глянуть на то, чего родная дочь не узнала.

«Вот и дожил до коммунизма», – вспоминаются слова бедолаги- немца. Что с ним сталось после 1941 года? В начале тридцатых фотоаппарат был ещё в диковинку. Сфотографироваться считалось событием. У него, вероятно, была «лейка».

Во что теперь превратился я – трёхлетний мальчик в матроске? А во что превратились мы все – граждане бывшего СССР? Все мы тут валяемся, как обломки империи. Один, как я успеваю помнить во время обхода – тот, кто закрывал форточку – русский, другой – тот, кто попросил его это сделать, судя по акценту – кавказец.

Кто двое остальных – не ясно. Сидят на постелях в белых казённых рубахах, по очереди подвергаются осмотру и опросу улыбчивой врачихи.

Вот дело доходит и до меня. Задираю рубаху, чувствую холодное прикосновение к груди фонендоскопа. Выслушивает сердце. Проверяет, принял ли таблетки. Измеряет давление. Спрашиваю, почему меня не держат ноги, не могу встать.

— Вставать ни в коем случае нельзя, – отвечает врачиха. – Сегодня вас отвезут на рентген. Только что говорила с вашей женой. Жаловалась, что ничего не хотите есть. Имейте в виду – сердцу сейчас необходимо питание. Мясо. Фрукты. В этих коробочках то, что она принесла? Не капризничайте. Заставляйте себя через «не хочу». Помните, то, что с вами произошло, очень серьёзно. Через день–другой можете воспользоваться одним из кресел- каталок, которые стоят в коридоре. Есть вопросы?

— Два. Доктор, я буду жить? Поживу ещё хоть несколько лет?

— Никаких гарантий. На улице кирпич может упасть на голову… Второй вопрос?

— Курить хочется…

— Что ж… Резко бросать нельзя.

Сигареты вместе с одеждой остались в приёмной реанимации. Но я уже почти счастлив. Заставлю себя поесть, перебазируюсь в кресло–каталку, стрельну у кого-нибудь курево в коридоре.

8

Итак, Господь, видимо решил попридержать меня в этом мире. Я, конечно, не знал, какие у Него виды.

Как бы то ни было, я сидел в кресле–каталке у окна вестибюля третьего этажа. С преступным наслаждением предавался курению сигарет, которые мне выдал добродушный грузин из соседней палаты. Он оправлялся от второго инфаркта и со дня на день ждал выписки.