В блаженном угаре

Ради защиты души торговать телом — да уж… Лучшая моя половина говорит: «Это отвратительно, какого черта ты это все устроила?» А стервозная, готовая меня сокрушить, наоборот, хвалит: «Так папику и надо, ты показала ему, что он собой представляет, что он тоже фанатик, только из секты почитателей сучьих дырок. Ты сумела отыскать его слабое место и здорово отыгралась на его похотливости».

Эта, худшая, не только хвалит, но и подначивает, гадина такая: «Ты жалкая трусиха и ничтожество, что разлеглась, действуй, еще есть шанс драпануть». Я тихонечко нажимаю на дверную ручку, поддается, значит, он не защелкнул оконную кнопку и можно попытаться… опускаю ручку вниз и толкаю дверцу. И тут же перед глазами стремительно понеслась, замельтешила лента дороги, совсем близко. Я невольно чуть прищуриваюсь, к горлу подкатывает тошнота, но все равно пытаюсь толкнуть еще раз. Пи Джей оборачивается и захлопывает дверцу, накрепко. Я закрываю глаза, о боже, меня сейчас вырвет… Говорю ему, чтобы подъехал к обочине и остановился, иначе я испоганю все сиденье.

Опять мы у своей халупки. Опять никто из нас не удосужился оставить включенным хоть одну лампочку. Сейчас, наверное, часа два: темным-темно, иду, сама не знаю куда. Пи Джею приходится меня поддерживать, пусть, я не рыпаюсь, мне бы только скорее лечь и уснуть. Внутри домика так тихо, так тепло — я валюсь с ног от усталости. Пи Джей накрывает меня — всю, до макушки — одеялом.

Когда я проснулась, в голове копошились обрывки кошмаров. Будто я соучастница кровавого преступления. Дело было так: ехали мужчина и женщина в машине. Он укокошил ее камнем, и мы теперь с этим чуваком должны спрятать труп и постараться замести следы. Поднимаюсь с постели и никак не могу избавиться от чувства, будто я действительно соучастница убийства.

Почти половина четвертого. Пи Джей не спит, он заваривает чай и наливает себе и мне. Мне — с молоком. Помнит. Я смотрю, как крутится в чашке белый водоворот, покрытый маслянистыми кружочками, как постепенно смешивается с чаем.

— Спасибо, — говорю я с суперблагодарной улыбкой и тут же добавляю: — Я хочу домой.

— Пока рано.

— Ничего не рано. Я уже исцелилась. Запросто теперь могу пить, трахаться и танцевать.

— Это потому, что у тебя заблокированы сдерживающие центры, подавлена воля.

— Прошлой ночью вас это абсолютно не смущало. Бросьте, все уже кончено. И вообще, вы стали жертвой обмана.

Он потягивает чай.

— Нет, не кончено. Во-первых, хотя бы потому, что тебя тянет на выпивку, во-вторых, мы все еще в пещере. Причем в гораздо более глубокой и темной, чем раньше, чем той же прошлой ночью.

— Ой, как мне страшно.

— Естественно. Я видел людей, чьи мозги не выдерживали и при менее экстремальных обстоятельствах.

Ну, надо же, он думает, что мы сообщники, повязанные знанием обоюдных грешков, оба любим с кем-нибудь оторваться в койке. Вот что значит снова пуститься в разговоры — начинаешь входить во вкус, и опять все эти ля-ля-ля, и ты уже мечтаешь только о том, чтобы они заткнулись, эти трепачи. Сколько можно…

— Ладно! Сдаюсь! В Индии на меня действительно оказывали влияние — помимо моей воли.

Он слегка надувает щеки и с шумом выдыхает: дескать, слава богу! Я знаю почему: он все пытается сделать вид, что секс ему вообще до лампочки, и пристыдить Баба. Я соскальзываю с кушетки, становлюсь на четвереньки и ползу, потом кладу обе «лапы» ему на колени.

— Мяу. — Я улыбаюсь, заглядываю ему в глаза. — Ну, ты счастлив? Лично я — да. А ты что скажешь?

Я глажу его по шершавой увядшей щеке, о-о, как он сразу разозлился, скидывает с колен мои руки и кладет ногу на ногу. Я вижу перед собой прежнюю — по-учительски строгую — круглую физиономию.

— Все развлекаешься, детка.

— Я?

— Заткнись, хватит изображать паиньку. — Он улыбается. — Хочешь поиграть в начальство, садись уж тогда в мое кресло.

Я по-кошачьи извиваюсь.

— Давай, давай, уступаю тебе трон.

Хуммм… Я встаю, он тоже, и мы бочком продвигаемся вдоль столика и меняемся местами, при этом я едва не сшибла бедненького Пи Джея с ножек. На его «троне» чувствую себя точно такой же, как только что на своей кушетке. Бездарной притворщицей. И тут же машинально вцепляюсь в подлокотники, от напряжения. Что-то никакой уверенности в себе и желания покомандовать. Просто пересела на его кресло, ну и что?

— Ну что же ты? Давай. Воспользуйся переданными тебе полномочиями, ты теперь у нас главная.

Я сажусь прямо и гордо расправляю плечи.

— Ладно, уговорили. Хочу кое-что у вас спросить… что вам нравится во мне больше? Моя душа или мои груди?

— Ты это серьезно?

— Вполне.

Он усмехается каким-то своим мыслям, потирает руки, потом зачем-то долго-долго на меня смотрит.

— Буду откровенным. В данный момент мне гораздо больше нравятся твои груди, Рут, ничего уж не поделаешь. Не в твоих силах заставить меня не замечать, какая ты соблазнительная. Ни меня, ни любого другого гнусного старикашку. Ты здесь, ты рядом, и все мои мысли о тебе.

— Понятно. И какие же они?

— Это слишком личное.

— А как насчет прошлой ночи? Тоже секрет?

Он опускает чашку и доливает себе чаю.

— А правда, как насчет прошлой ночи? Как она тебе?

Я брезгливо поджимаю губы.

— Гмм… Довольно противно.

Он кивает — или клюет носом? Постукивает пальцем по краю чашки. Дважды ее отодвигает, специально. Сосредоточенно рассматривает коричневый кружок чая.

— Ну ты и стерва, — говорит он, не отрывая взгляда от чашки.

— Ну ладно, было и кое-что интересное, — говорю я, — в познавательном смысле. «Ну же, детка, ну кончай, моя маленькая». Такого мне еще никто не говорил.

Он, задохнувшись, ловит ртом воздух, а сам продолжает выстукивать ногтем дробь по краешку чашки, я дергаю за нитку чайный пакетик, нитка обрывается.

— Послушайте, юная леди, я всего лишь пожалел вас, поддался на ваши уговоры. Если ты думаешь, что это очень забавно — унижать меня, то знай, что думаю я: ты бессердечная, тупая молодая самка.

Он смотрит мне в глаза, лоб прорезают глубокие морщины. Я вздыхаю, проведя — изнутри — пальцем вдоль низко вырезанного лифчика, зубчатый край которого оставил красный след. Потом с отрешенным видом начинаю стаскивать лифчик, кожа под ним вся потная, я глажу красный рубец, вытираю пот. Присаживаюсь рядом с Пи Джеем, разворачиваюсь, так что мои груди почти касаются его носа.

— Ты не хочешь меня поцеловать?

— Тебе правда этого хочется?

— Да.

Я глажу грудями его брови, обвожу вокруг глаз, еле-еле касаясь. Мне от этого ни холодно ни жарко, но Робби говорит, что все мужчины душу готовы отдать за то, чтобы их придушили пышными мягкими сиськами. Я настырно пихаю их ему в физиономию. Наждак, а не кожа, как бы не поцарапаться… Он касается моих грудей, ой… как щекотно… Я отодвигаюсь и прикрываю соски ладонями.

— Посмотрим, способный ли ты ученик.

Он оскорблен, как я только посмела! Надув губы, обиженно отводит глаза.

— Не учи ученого! Сам знаю, что и как.

— Не уверена, — говорю я, — не факт, что ты знаешь, чего я сейчас хочу.

Он улыбается: ладно, давай посмотрим. Я вижу, как ему уже не терпится начать эту игру. Он соскальзывает с кресла и плюхается передо мной на колени. Целую минуту он ничего не делает, только горячо дышит мне в живот. Потом, поддев большими пальцами резинку на леггинсах, начинает их стаскивать, очень медленно, я пытаюсь разобраться, какие ощущения вызывает во мне эта утомительная (или томительная?) медлительность. Пока я об этом думаю, он вдруг резко прижимает лицо к моему паху, зарывается в волосы. Как больно, какой он колючий! Я отталкиваю его голову: