В час битвы вспомни обо мне...

– Значит, ни о чем не хочешь говорить: ни о работе, ни о семье. Вот что значит получить деньги вперед.

– Не в этом дело, парень, – ответила она. – Если хочешь, я верну тебе эти деньги: расплатишься потом. Просто я здесь не для того, чтобы тебя просвещать. Всему свое место, понял?

– Ты здесь для того, чтобы делать, что тебе скажут, – я сам удивился, как мог я сказать такое (не важно кому – Виктории или Селии). Мы, мужчины, легко внушаем женщинам страх: стоит нашему голосу чуть зазвенеть металлом, стоит нам произнести одну фразу холодным резким тоном. У нас более сильные руки, мы веками заставляли подчиняться себе. Потому-то мы так высокомерны.

– Ладно, ладно, не злись! Зачем нам ругаться! – сказала она примирительно, и это «нам» успокоило меня, потому что объединило нас.

– Если кто и злится, так это ты, С того самого момента, как села в машину. Тебе лучше знать, что у тебя там было с предыдущим клиентом. – Наш разговор начинал походить на глупую супружескую ссору или на ссору подростков, И я добавил: – Извини, я понимаю: ты не хочешь говорить о своей работе, Сеньора хранит профессиональную тайну.

– Можно подумать, тебе о твоей работе нравится говорить, – ответила проститутка Виктория. – А ну, чем ты занимаешься?

– Да пожалуйста, расскажу. Я продюсер, работаю на телевидении, – снова соврал я, но соврал осторожно: я знаю нескольких продюсеров и вполне мог бы, если понадобится, сыграть роль продюсера перед этой шлюхой, Я подождал, не спросит ли она, какие программы я делаю, не потребует ли доказательств, но она мне не поверила и потому ничего не спросила (может быть, она не поверила мне потому, что это была Селия, которая знала правду).

– Продюсер так продюсер, – сказала она. – Наше дело вас ублажать, как ты сам сказал.

Я наконец решил поискать какую-нибудь тихую дипломатическую улицу, как она предлагала мне с самого начала, и припарковаться. Я нашел подходящее место на Фортуни, недалеко от посольства Германии, которое в этот час казалось совершенно опустевшим: даже в будке охранника свет не горел – может быть, потому, что охранник так лучше видел ночью, или потому, что его самого так было не видно. По дороге, на углу улицы Эдуардо Дато, мы увидели двух явных трансвеститов, сидевших на еще мокрой от дождя деревянной скамейке под деревьями. Вокруг них лежали кучки палых листьев, словно они спугнули подметальщика улиц, не успевшего закончить свою работу.

Я выключил мотор и, указывая назад, в сторону скамейки, спросил Викторию:

– Как вы ладите с этими? – сейчас я (так же как до этого она) использовал форму множественного числа, объединяющую людей, лишая их индивидуальности.

– Опять он за свое! – возмутилась она. Но все-таки ответила – надо было разрядить атмосферу: – Мы хоть и работаем в одном районе, но они сами по себе, а мы сами по себе. Это их угол, но если в какой-то вечер ни один из них не приходит, то там встаем мы. А когда они появляются, мы уходим. С ними проблем нет. Проблемы бывают только с клиентами.

– И какие с нами проблемы?

– С некоторыми из вас страшно. А некоторые – просто звери.

– Со мной тебе страшно? – задал я глупый вопрос. Глупый потому, что знал заранее: ни один из двух ее возможных ответов мне не понравится. Если это Селия (хотя она вела себя не как Селия), то ей со мной никак не может быть страшно. Если она вела себя не как Селия, то я вел себя, как я (если не обращать внимания на то, что я солгал, да даже если и обращать на это внимание).

– Пока нет, посмотрим, что мы дальше делать будем, – ответила она не совсем уверенно, словно угадала мои мысли (она снова включила меня в это «мы»). – Как ты хочешь? По-французски? – Она вынула изо рта жвачку и держала ее в пальцах, не зная, выбрасывать ее или нет. На этом маленьком шарике остались следы ее зубов – это помогает опознать труп, если удается установить, кто был зубной врач убитого.

– Тебе не страшно садиться в машины к незнакомым мужчинам? – снова спросил я, но теперь мой вопрос был вызван беспокойством за Селию (и за Викторию, но за Викторию меньше). – Ведь никогда не знаешь, на кого нарвешься?

– Страшно, конечно, но что делать? Да я об этом не думаю. И почему мне должно быть страшно? – в ее голосе мне послышались тревожные нотки, и я заметил, что она смотрит на мои руки (я не снимал их с руля). Ее сарказм вдруг куда-то пропал. Мы заговорили о страхе, и ей стало страшно. К тому же она никак не могла понять, куда я клоню. Как легко посеять в чужой душе зерно сомнения или страха, как легко внушить какую-то мысль! Мы так легковерны, иногда человеку достаточно только кивнуть или сделать вид, что ему известна наша тайна, и, заподозрив, что другой нас подозревает, мы можем нечаянно выдать себя с головой, вместо того чтобы хранить свой секрет. Сейчас Селия или Виктория боялась меня, и я понимал Викторию, но не мог понять, чего боялась Селия. Впрочем, я, наверное, понимал: возможно, она заподозрила, что я подозреваю ее в том, что она просто мстила мне, родня меня без моего ведома и без моего согласия со множеством незнакомых мне мужчин. Может быть, она собиралась породнить меня с самим собой? Породнить Хавьера с Виктором? На это я согласие дал.

Нет, конечно же, тебе нечего бояться, – Рассмеялся я, но не был уверен, что мои слова прозвучали убедительно: я уже заронил страх в ее душу – женщины знают: единственное, чего они могут добиться от мужчины, – это небольшая уступка, уступка сильного слабому, добровольная и временная – и в любую минуту мужчины снова могут заявить свои права.

– Зачем ты спрашиваешь, не страшно ли мне садиться в машину к незнакомому человеку, если я только что села к тебе? – Ее саму испугал ее страх, она спешила избавиться от него, не дать ему овладеть ею. Она снова сунула жвачку в рот. – Хочешь меня напугать? Тебя ведь я тоже не знаю.

«Зачем она подчеркивает очевидное, если я – это я, а она – это Виктория?» – подумал я. Сейчас я мог видеть ее лицо, плохо освещенное желтоватым светом фонаря, светившего сквозь густые ветви, – лицо Селии, у которой было другое имя. Селии было сейчас двадцать шесть, а Виктория выглядела немного старше, ее лицо словно предупреждало: таким будет лицо Селии через несколько лет – первые морщины, в глазах усталость и страх: эта женщина уже ничего не ждет от жизни. Слишком много косметики для ее лет, одежда, которая скорее подчеркивает, чем скрывает, грудь обтянута белым боди, ноги обнажены, короткая юбка превратилась в тряпку – Виктория слишком часто садилась в ночные, совершенно для нее одинаковые, машины, а потом, возможно, вставала на колени или даже на четвереньки; выражение лица то испуганное, то злое – эта женщина долгое время нравилась мне, и сейчас этот ее блестящий плащ, ненасытный рот, даже ее грубость, снова пробудили во мне желание.

В ее глазах была темная ночь, а еще – страх перед моими руками, перед моим желанием и перед неизбежностью того, что сейчас я начну приказывать. Моя рука, которой она боялась, легла ей на бедро, на полоску кожи между чулком и юбкой. Я погладил эту полоску.

– Не знаешь? – спросил я и, взяв ее другой рукой за подбородок, повернул ее лицо к себе так, чтобы она смотрела мне в глаза. Она инстинктивно опустила взгляд, и я сказал: – Посмотри на меня, ты меня не знаешь? Не знаешь?