В час битвы вспомни обо мне...

Я поднялся и позвонил в дверь. Деан открыл мне сразу, словно он с таким нетерпением ждал моего прихода, что всякий раз, когда хлопала дверь лифта, подбегал к дверям и смотрел в глазок. Он был без пиджака, но при галстуке (узел чуть ослаблен), как муж, который вернулся с работы совсем недавно и успел только снять пиджак, Я подумал, что, если бы Марта была жива, она сейчас наверняка стояла бы на кухне в фартуке и мыла посуду (однажды я ее уже видел в фартуке) или делала еще что-нибудь, а он ходил бы за ней из одной комнаты в другую и что-нибудь ей рассказывал или спрашивал бы о чем-нибудь. Мне это знакомо – я не всегда жил один. Он даже не поздоровался со мной (хотя протянул мне левую руку), сказал: «Садись» – и указал на софу, сидя на которой малыш (он казался на ней крохотным муравьем) смотрел когда-то свои мультфильмы про Тинтина и капитана и где наконец уснул, все-таки проиграв затянувшийся бой. Он спросил меня, что я буду пить, и я ответил, что виски со льдом и водой, если можно. В доме, как мне показалось, ничего не изменилось (мужчины никогда ничего не меняют), но рассматривать комнату слишком внимательно мне было неловко. На столе, за которым мы с Мартой так долго ужинали (сейчас он был застлан маленькой скатертью), стояла пустая тарелка из-под десерта, и на ней лежала испачканная ложечка – у Деана еще хватало сил, чтобы, как положено, в столовой съедать то, что оставляет ему ворчунья-домработница или его добросердечные родственницы. Я почти никогда не обедаю и не ужинаю дома, но если когда-нибудь мне случается приготовить что-то, я съедаю это второпях, на кухне, стоя. Это признак слабости и упадка духа, и это плохо для желудка. Перед тем как налить мне виски, он убрал скатерть и тарелку. В тот вечер я ужинал в «Макдоналдсе» или в «Макчикене» – мне не хватает дисциплины. Или моя домработница слишком ленива. И заботливых своячениц у меня нет. И ребенка, о котором мне нужно было бы заботиться. Деан налил мне виски, закатал рукава рубашки – жест, не предвещавший ничего хорошего. Себе он тоже налил виски, но без воды. Он так и не сел – стоял, облокотившись на полку, и смотрел на меня. Я старался не отводить глаз. Ни один из нас не прерывал молчания, но молчание не угнетает, если один из молчащих чем-то занят: например, достает бутылку и стаканы (свой стакан он уже держал в руке). Я невольно бросал взгляды на открытую дверь в комнату малыша, который, наверное, спал и видел во сне только своего отца или своих молодых тетушек, – образ матери, оставшейся навсегда молодой, уже становился все более размытым, все более туманным. Деан предложил мне снять плащ (я все еще был в плаще, и полы его замялись), и я понял, что разговор будет долгим. Я отдал ему плащ и шарф, он вышел и повесил их в шкаф, где однажды уже висели мой шарф и мое пальто (тогда было холоднее, а в эти туманные дни достаточно было плаща). Я вспомнил о шлеме, который видел в этом шкафу, и едва удержался, чтобы не спросить, откуда здесь этот шлем (он, должно быть, еще тридцатых годов), но не стал спрашивать – кто знает, к чему бы это привело. Деан вернулся, снова облокотился на полку. Он смотрел на меня так же, как смотрел в ресторане, когда я был еще никем. Тогда мы тоже молчали, и молчание тоже не было неловким, потому что говорили Луиса и Тельес. Тогда он смотрел так, словно видел меня насквозь или хотел понять, что я за человек, а сейчас он наверняка пытался взглянуть на меня глазами Марты, живой Марты, пытаясь угадать, что она во мне нашла, и понять, что заставило ее однажды вечером хотеть и стремиться.

В его взгляде не было ни презрения, ни гнева, ни насмешки, даже любопытством это назвать было нельзя – он словно пытался проникнуть в мою душу, пытался уловить что-то или в чем-то удостовериться. Он был очень высокий, и я смотрел на него снизу вверх – иногда режиссеры прибегают к такой съемке, Орсон Уэллс был большим мастером по этой части. Желтоватые раскосые глаза смотрели выжидательно и недоверчиво и вынуждали говорить (но я молчал), раздвоенный подбородок поднят, словно в ожидании моего ответа, и все складки и морщинки четко обозначились на его коже, которая скоро станет похожей (уже понемногу становится похожей) на кору дерева, на исцарапанную школьную парту.

Когда он наконец заговорил, б его голосе явственно зазвучало то же раздражение или напряжение, которое я почувствовал в нем накануне вечером, словно ровный огонь горел в нем целые сутки, с той минуты, как он повесил трубку, словно он все это время не спал, не ходил на работу, ни с кем не виделся, а всю ночь и весь день ждал меня, меряя шагами комнату, и лишь время от времени подходил к дверному глазку или с силой бил кулаком в ладонь, как боксеры перед боем или как (это мне рассказал один кинорежиссер) актер Джек Пэлэнс [37] на съемках – это помогало ему во время вынужденных перерывов сохранять нужное для его роли эмоциональное состояние. Другой знаменитый актер – Джордж Сэндерс [38] – с той же целью валялся в гамаке, положив руку под голову, и курил. Методы разные, а результат одинаково великолепный. Невозмутимый Сэндерс потом покончил с собой в Барселоне, оставив записку, в которой посылал всех к черту (ужасная смерть, иностранная смерть). «А вам оставаться тут», – было написано в записке. Джек Пэлэнс жив, кажется, до сих пор.

37

Джек Пэлэнс (наст, имя и фам. Владимир Паланюк, р. 1919) – популярный американский актер, обладатель Оскара (1991).

38

Джордж Сэндерс (1906–1972) – популярный английский и американский актер, обладатель Оскара (1951).

– Так значит, она не была одна, когда умирала? Или была одна? – сказал наконец Деан и сделал еще один глоток (казалось, он поднес бокал к губам только для того, чтобы закрыть им свои губы и сделать вид, будто спрашивает не он, будто это ничей голос или голос с экрана телевизора, хотя телевизор был выключен). По его тону нельзя было угадать, какой ответ он предпочел бы.

– Нет-нет, я был рядом с ней, Луиса вам уже сказала, – ответил я и тоже сделал глоток – тоже поднес свой бокал к губам, показывая, что закончил говорить.

– Ты помнишь ее последние слова?

«О боже, ребенок!» – вспомнил я и сказал:

– Она беспокоилась о малыше.

Деан провел рукой по щеке, словно в задумчивости.

– Да, конечно, малыш. Логично. А ты никому не позвонил и никого не известил. Тебе просто в голову не пришло. Это можно понять, правда? Можно понять.

Он все понимал или притворялся, что понимал. Прошло уже достаточно времени, чтобы он мог начать иронизировать.

– Послушайте, может быть, Луиса вам не сказала, но я вам звонил. – Я решил и дальше обращаться к нему на «вы», я не собирался оскорблять его ни словом, ни мысленно. Перейти на «ты» я всегда успею, если мне захочется. Воспоминание о Луисе подбодрило меня. – Я нашел ваш адрес – вы это знаете, Луиса об этом вам уже рассказала, – позвонил в ваш отель в Лондоне, хотя было очень поздно, но там мне сказали, что никакой Деан у них не проживает, на эту фамилию номер вообще не бронировался. Только потом мне пришла в голову мысль, что они могли зарегистрировать вас под вашей второй фамилией, как принято в Англии. Но позвонить во второй раз я в ту ночь не решился. – Я мог бы солгать, сказать, что второй фамилии я не знал (мне и первую-то знать было ни к чему), а потому и не мог позвонить во второй раз. Тогда ему не в чем было бы меня винить. Да и кого можно винить в том, что случилось? В этом нет ничьей вины. Наверное, именно поэтому я и не стал лгать. – И что я мог вам сказать? Подумайте сами, что я мог сказать? Казалось, его совсем не волновало то, что в тот вечер я был с Мартой (это я все время вспоминал про тот вечер), или просто у него было достаточно времени, чтобы успокоиться. Гнев уже улегся – ни к чему было его демонстрировать, ни к чему было притворяться.

– Что ты мог мне сказать? – переспросил он. – То же самое, что сказал бы мне, если б я был зарегистрирован в отеле под своей первой фамилией и тебя соединили бы со мной, когда ты позвонил в первый раз. Я был в номере, я снял бы трубку. – Он помолчал и добавил: – Ты еще не все знаешь.

«Ты нас не спас, – подумал я, – ни меня, ни ее».

– Я не назвался бы. В лучшем случае я сказал бы только: «Позвоните домой». Вы позвонили бы, и никто не снял бы трубку. Вы заволновались бы и послали кого-нибудь узнать, что случилось. А может быть, я ничего бы не сказал, просто повесил трубку, как сделал это на следующий день, когда назвал фамилию Бальестерос и меня соединили с кем-то.

– Да, помню, – сказал Деан, – был какой-то звонок. – Он снова провел рукой по щеке, словно вдруг обнаружил, что забыл побриться. На самом деле выбрит он был тщательно. – Но тогда было уже все равно. Было уже поздно. Все уже случилось, и я уже обо всем знал. Два несчастья вместо одного. Впрочем, одно из них до той минуты было не просто несчастьем.

– Может быть, вы сядете? – спросил я. Он и так был высокий, к тому же стоял – я казался себе совсем маленьким. – Я плохо вас слышу и не все понимаю.

– Мне так лучше. Я сидел весь день на работе, – ответил он. У него были волосатые руки. Он почесывал правую руку крепкими пальцами левой (наверное, она занемела – он слишком долго опирался на нее). – И слышишь ты меня хорошо. А вот понимать действительно не понимаешь. Ты не знаешь моей половины этой истории, как раньше я не знал твоей – до вчерашнего дня я мог только догадываться. Твоя половина и моя не дополняют друг друга и не составляют единого целого, они просто случайно пересекаются. Лучше сказать, твоя история пересекает мою. Моя произошла потому, что я ничего не знал, а вот твоя ее пересекает. О некоторых вещах лучше узнавать сразу. Если бы ты кому-нибудь позвонил в ту ночь и тот человек известил бы меня!

(«Нам невыносима мысль о том, что близкие могут не знать о нашей беде, что они хотя бы одну минуту пребывают в неведении о переменах в нашей жизни: полагают, что мы женаты, хотя мы уже овдовели, что у нас есть родители, – а мы уже сироты, что рядом с нами есть кто-то близкий, а нас уже бросили, что мы здоровы, а мы в это время заболели. Или считают, что мы живы, а мы уже умерли».)

– Я вас не понимаю, – снова сказал я, и на сей раз это была не совсем правда.

Он помолчал несколько секунд, провел рукой по расчесанным на косой пробор волосам (раньше так причесывали детей, наверное, с тех пор он так и причесывается), и, когда он заговорил снова, голос его звучал еще глуше, ои стал еще более низким, ржавым и хриплым, словно Деану мешала говорить застарелая астма или на голове его был шлем:

– Сейчас поймешь. Сейчас я расскажу тебе, что случилось за то время, пока я не знал о смерти Марты, расскажу, что я сделал за это время и чего не сделал, что готов был сделать и что случилось без моего участия. Твоей вины в этом кет, ты тут ни при чем, в этом никто не виноват. Стечение обстоятельств. Это произошло, вот и все. Может быть, это судьба. Не все и не всегда происходит только из-за того, что кто-то вмешался в ход событий, потому что чего-то хотел и к чему-то стремился. Но нередко к тому, что происходит с нами, оказываются причастными другие люди, иногда даже не подозревая об этом, чаще всего не имея даже возможности когда-нибудь узнать об этом. Ты, сам того не подозревая, оказался участником моей истории. Мы незнакомы, я для тебя никто, но сейчас ты узнаешь обо всем, и лучше тебе об этом узнать – тогда ты сможешь понять меня. Я не буду тянуть, не бойся, это не очень длинная история, и рассказываю я быстро.

«У него тоже на душе тяжкий груз, – подумал я, – он тоже во власти чар и хочет, чтобы они поскорее рассеялись. О чем он говорит? Он повторяет слова Единственного о том, что никто не умирает своей смертью. Мы часто не знаем о смерти человека, встретившегося нам на пути, лишь потому, что даже не заме гили, как наши пути пересеклись. Я спрашивал себя, о какой второй смерти он говорит. Все события, непрерывно происходящие в мире, связаны между собой в единую цепь, одни события влекут за собой другие, а мы об этом ничего не знаем, наш путь – это путь неведения, и это единственно возможный путь. О какой второй смерти он говорит?»