В час дня, Ваше превосходительство

Отец, словно не слышал, сказал матери:

— Я, Лида, опять сегодня доктора Коновалова встретил…

Друзей не было, поразлетелись кто куда. Была надежда на встречу с Варенькой Самариной, но мать, осторожно подбирая слова, сообщила, что Варенька вышла замуж и живет в Петрограде.

Как-то вечером профессор пришел домой очень усталый, молча поужинал и раскрыл «Правду». Сергей спросил:

— Ты, папа, в большевики записался?

Профессор поднял глаза на сына, ничего не ответил.

Сергея вдруг охватило раздражение:

— Вспомнил молодость! «Из страны, страны далекой, с Волги-матушки широкой, ради вольности веселой…» Пока нас, русских людей, немецкие вши ели, вы с вашим Лениным на немецкие деньги сахар покупали. Откуда у нас в доме сахар, я хочу знать? Откуда?

В столовую вошла Лидия Николаевна. Она со страхом смотрела на мужа и сына.

Профессор спокойно сложил газету, снял очки.

— Ты поглупел, Сергей, в плену. Ничего, это пройдет. Я не большевик, но запомни: если ты хоть еще раз посмеешь так говорить со мной — живи как хочешь, ты взрослый.

Встал, подошел к двери:

— Спокойной ночи. Мне завтра надо встать раньше. Я уезжаю.

Сергей вышел подышать свежим воздухом и наткнулся возле подъезда на Денежкину.

— Высокому начальству — почтение! — козырнул поручик.

— Вы все шутите, Сергей Александрович! — улыбнулась грозная со всеми комендантша.

С того вечера поручик редкую ночь проводил дома.

Лидия Николаевна вскоре догадалась, где бывает сын. Все: молчание отца, брезгливый взгляд матери — окупалось удовольствиями, получаемыми у Денежкиной.

На столе всегда красовалась бутылка водки, настоящей «николаевской», с казенной печатью. На расспросы Сергея, где она берет такую немыслимую драгоценность, помолодевшая, похорошевшая Анна Федоровна только посмеивалась:

— А вы не любопытствуйте, а выпейте.

И подвигала закуску — копченую селедку, рыжики.

За столом Анна Федоровна называла гостя на «вы»: «Кушайте Сергей Александрович!», «Закусите, Сергей Александрович!», «Пожалуйста, сальца отведайте, Сергей Александрович!».

А как только Анна Федоровна гасила свет, Сергей Александрович превращался в милого, дорогого, желанного Сереженьку.

Случались и неприятности. В первый вечер Анна Федоровна вылила на себя, повидимому, целый флакон тройного одеколона, запаха которого Сергей не выносил. Сначала не почувствовал, благо выпил основательно, но утром заявил:

— Побереги одеколон для других нужд.

Одна ночь выдалась беспокойной.

Кто-то тихонько, но настойчиво застучал. Сергей взволновался: не отец ли? Не случилось ли что с матерью?

Анна Федоровна, не зажигая света, спросила:

— Это ты?

— Я! Открой…

Денежкина набросила пальто, вышла.

Всего разговора Сергей не слышал, хотя из предосторожности на ощупь нашел все свое, оделся и подошел к закрытой двери поближе.

— Когда его черти унесут? Выставь, и все. Я же замерз совсем.

— Не командуй, я не нанятая.

Хлопнула дверь. Анна Федоровна пошарила по перине, спросила испуганно:

— Сергей Александрович, где вы?

Обняла, зашептала:

— Ложись, миленький, ложись…

— Кто это приходил?

— По делу, Сереженька. Милиционер. Черт кривой! Почему, говорит, ваших караульных не видно?

— Врешь! Я слышал… Это твой бывший кобель!

Анна Федоровна завернулась в простыню, засветила лампу, села на смятую перину.

— Идите-ка домой, Сергей Александрович. Мужики у меня были, а кобелей не заводила. Вы — первый.

— Дура!

— Иди, миленький, иди! Маменька, поди, беспокоится, куда дите пропало.

До чего же не хотелось Сергею уходить! Анна Федоровна, поправляя волосы, подняла руки — простыня упала на колени…

— Ладно, не будем ссориться, — примирительно начал Сергей.

Анна Федоровна ловко накинула платье; защелкивая кнопки, ласково перебила:

— Я не ссорюсь, миленький. Мне, бабе-дворняге, с тобой, офицером, никак это невозможно — ссориться. Поздно, миленький. Я спать хочу. Уходи, дорогой. Какнибудь потом зайдешь.

— Ты что, совсем одурела? Второй час.

— А ты не бойся. Я тебя до двери провожу.

Слова Анна Федоровна произносила ласковые, а голос сухой, лицо непонятное — не злое, не обиженное, — гордое: «Не замай!», «Не подходи!».

Очутившись на темной, холодной лестнице, Сергей сообразил, какую глупость он сотворил, постучал в дверь сначала тихо, потом погромче.

Анна Федоровна спросила:

— Кто там?

— Открой. Я ремень забыл.

— Днем приходите, — все тем же ласковым тоном ответила Анна Федоровна.

Сергей выругался и поплелся на четвертый этаж.

Отпер дверь, но она оказалась на цепочке. К двери подошел отец, посмотрел в щель, молча снял цепочку и так же молча повернулся спиной.

После, днем, Сергей искренне жалел, что не смог сдержать бешеного, злого крика. Уж очень много накопилось: неудачный визит к Денежкиной, выгнавшей его, как мальчишку, недовольство собой, родителями, пьяные ночи.

— Что ты мне спину показываешь? Ты лицом ко мне повернись. Давай поговорим!

— Хорошо, Сережа, после поговорим. Я занят сейчас.

— Чем это ты занят? Доклады для большевиков сочиняешь?

— У меня гости, Сергей.

Из кабинета отца в переднюю шагнули двое. Один — лет сорока, высокий, худощавый, с высоким лбом, небольшой бородкой. Второй — среднего роста, с пышной шевелюрой, в кожаной тужурке — прошел мимо Сергея, не обратив на него никакого внимания, взял кепку, встал у двери.

Сергей шутовски раскланялся, шаркнул ногой:

— Очень приятно. Пухов. Так сказать, младший. С кем имею честь?

Худощавый подал руку:

— Дзержинский.

Сергей, пожимая руку, растерянно посмотрел на отца.

Профессор неожиданно засмеялся:

— Вспомнил, Феликс Эдмундович! Вот память! Недаром медики говорят — первый признак склероза. Зелинский Николай Дмитриевич! Вы с ним не знакомы?

— Нет.

— Я вас познакомлю. Интереснейшая личность. Когда в университете лекции читал — яблоку негде было упасть. Потом поссорился с этим министром…