В час, когда взойдет луна

Так что она просто кивнула и пошла на камбуз.

Малой перешел с Bonnie Boat на Dainty Davie — ага, это он воткнул в ухо «ракушку» и подпевает… Десперадо похрапывал в каюте — а стрига спал тихо. Как покойник. Бедняга Десперадо, не повезло с напарничком. И… вообще не повезло.

— Что у нас на обед? То есть, я хотела сказать — какая картошка у нас на обед?

Кен беспомощно улыбнулся и развел руками:

— Печёная.

Он приоткрыл дверцу гриля и показал серебристые шарики. На шпажках вертелись сосиски, уже румяные по краям разрезов.

…А дальше? — подумала она. Что будет дальше? Что будет, когда они убьют всех, кто должен быть убит? У Энеуша какие-то туманные планы, новая организация и все такое… Забавно было бы — они шестеро во главе подполья. Сложно представить. Скорее всего, нас убьют раньше.

Впервые её пугала смерть. Потерять Густава было тяжело. Потерять Энеуша… тяжело было даже думать.

Она не могла называть его Анджеем. Не вязалось к нему это имя. Вернее, Анджеем был тот худой мальчишка, замкнутый до того, что порой Мэй сомневалась — а не аутик ли он часом? Со временем, правда, выяснилось, что интеллектуальный столбняк накатывает на него лишь в её присутствии. В додзё он занимался как-то остервенело, выжимая из себя всё. А Ростбифа, похоже, боготворил.

А теперь он вырос, исполнился покоряющей рыцарственности, потерял Ростбифа и вроде бы нашел бога. В любом случае, это был не тот Анджей. Или — того Анджея она тогда не заметила?

Да нет, просто парни растут медленнее.

Костя вилкой снял со шпажки две сосиски.

— Угощайтесь, пани Витер.

— Вятрова, — поправила Мэй, добавляя к немудреной сервировке два свежих помидора.

Костя сел за стол не сразу — сначала перекрестил обед и пробормотал какую-то молитву.

— А почему не про себя? — вздёрнула брови Мэй. — Я всегда думала, что вера — интимное дело.

Она поддевала его не всерьез, и он это понял. Он вообще был славным парнем, с чувством юмора все в порядке.

Отрезав полкартошки, Костя щедро смазал срез сливочным маслом, посолил, отправил в рот, с чувством прожевал, а потом перегнулся к Мэй через стол и доверительно сказал:

— Работа такая. Я же вам всем, распиздяям, не кто-нибудь, а пастырь.

Мэй не удержалась, засмеялась.

— Какой ты пастырь… Я теперь знаю, почему ты шепотом молишься — чтобы мы не слышали, что ты там на самом деле бормочешь… Наверняка уже половину слов на непечатные заменил.

— Каков приход, таков и поп. Вы террористы — и я матерщинник. Всё, как положено.

— Да, — согласилась Мэй. Откусила картошку, прожевала. — …Костя, мне страшно.

Не то чтобы ей хотелось с ним откровенничать, но больше было не с кем. Не грузить же этим Энея перед операцией. Но на операции и она должна быть спокойна.

— Это хорошо. Это значит, что ты в своем уме.

— Ты не понял. Ты правду сказал, мы террористы. Мы ездим. Стреляем. Убиваем. И нас убивают. Ну вот приедем мы с Гамбург. Поговорим со старухой. Проверим, кто крыса — она или Билл. Я думаю, что Билл. Потом доберемся в Копенгаген, убьем Билла. Это так просто, как с Курасем, уже не пройдет, Билл знает дело — и он будет нас ждать. Потом мы начнем бегать по всей Европе от охотников из подполья, охотников из СБ и от бандитов. И в конце концов нас достанут. Мне не страшно умирать. Мне страшно, что я умру, — а в мире все останется как было. Варки будут жрать людей, люди будут прыгать перед ними на задних лапках и зарабатывать право не быть сожранными. Вот чего я боюсь, поп.

— Угу, понял. — Костя сел прямо, и ей вдруг показалось, что перед ней другой человек. Наделенный властью. — Похоже, штаб ваш на этом же погорел. Не верят ни в победу, ни даже в возможность что-то сдвинуть. Потому что сверни варков — полетит все к чертям. А не сверни — будут жрать. Выбирают меньшее из зол. А если из этих зол не выбирать, а?

— Это как?

— А вот так. Спроси себя — что мы можем?

— Убивать.

— Плохо. Если первое, что тебе в голову лезет, — убивать, то лучше тебе бросить это дело.

Мэй вздохнула.

— Все поначалу верят, что они кого-то спасают и кому-то помогают. Потом проходит.

— Нет. Эней спас Игоря. Игорь — Энея. И никто никого не убил.

— Даже ваш Бог не творит чудес все время.

— С теми, кто сам не шевелит ничем, чудес не бывает вообще и никогда. Чудом было изгнание беса. Все остальное ребята сделали сами. Даже Игорь сам хотел, чтобы беса изгнали, понимаешь?

Он вздохнул, смазал маслом ещё полкартофелины — густо, как хлеб.

— У меня тоже нет рецепта. Но посмотри — мы знаем, где они слабы. Они этого знания боятся до усрачки — они столько вбили в то, чтобы подполье не связалось с христианами. Чтобы те, кто хочет драться, не встретились с теми, кто знает, за что и с кем. Я не знаю, что делать, но что-то сделать можно. Они бы иначе так не рыли землю.

— Будем бегать со святой водичкой? — Мэй скривила губы.

— Окажется, что надо, — так и будем. Я пока что первый и единственный капеллан в боевой группе. Поживем — увидим.

— А пока…

— А пока мы делаем то, что можем. И то, что точно нужно. Что бы мы там ни накопали — кой смысл, — Костя просто заглотал половинку картошки, — докладывать о результатах штабу, который прямо сообщается с СБ?

— А что будет потом? Кто будет командовать, когда мы разгромим штаб? Я? Ты? Энеуш?

— Ну ты и спросишь… Не знаю. Может быть, Эней. Со временем. А может, совсем другие люди. Его командир список оставил — но это тоже на потом.

— Мне бы твоё спокойствие, — вздохнула Мэй.

Костя посмотрел на нее, на пустую тарелку, вздохнул…

— Да какое там спокойствие. Просто как священник я знаю, что у них нет власти. А как человек я знаю, что та лягушка, что сложила лапки, — утонула. Есть у вас такая притча на польском? Про двух лягушек и крынку сметаны?

— Мышек. У нас там фигурируют мышки.

— Лягушки лучше, — механически сказал Костя, — лапки перепончатые.

Мэй фыркнула.

— А вообще, — добавил поп, вставая из-за стола, — знаешь, что плохо? Лично для тебя?

Мэй не стала отвечать на явно риторический вопрос.

— Ты никого, кроме Андрюхи, не любишь. От этого и страх.

— Дурак ты, хоть и поп, — сказала Мэй. — Я даже тебя, нравоучителя, даже стригу этого любить пытаюсь. Где ж ты воевал, если тебя таким простым вещам не учили?

— Пытаешься, — согласился он. — Потому что мы отряд, мы команда. А остальные? Те, за кого мы воюем? Ты же смотришь на них как на тараканов.

И вот тут он попал. В самую середку.

— Так… не всегда было. Но ты прав. Чем дальше, тем тошнее. Я знаю ребят, которые это болото больше варков ненавидят. Я — нет. Я просто за себя — и за тех, кто такой же.

— Вот именно. Корячишься и умираешь зря. Ради протоплазмы. Отсюда и страх.

— И чему только тебя учили, — зло сказала Мэй. — Даже если ради нас шестерых — уже не зря. А протоплазму мне … жалко.

— Жалко. С высоты птичьего помёта.

Мэй дожевала как-то мгновенно остывшую картошку… Носит же земля таких дураков. Если бы она могла себя поставить выше — она и таких ребят знала… Если бы могла — всё было бы проще простого. Одноклеточные, какой с них спрос. Ни бревна поп не понимал в людях. И это, вообще-то, успокаивало. Рядом с ясновидцем было бы страшно.