В час, когда взойдет луна

— Ти Андрiй чи Антон? — баба Таня глядела поверх их голов. — Бо менi про вас Шевчиха казала, а сама я вас iще й не бачила.

— Он Андрей. Антон — это я, — мальчик шагнул вперед. — Здравствуйте. Извините, я не говорю по-украински. Я это… москаль.

— Такий молоденький, — баба Таня протянула вперед руку. — Можна тебе побачить?

— Конечно, — Антон сделал ещё шаг и позволил ей ощупать свое лицо. Потом так же поступил Андрей.

— Який же ж ти москаль? Ти руський, — констатировала довольная осмотром баба Таня. [45]

45

— Слава Иисусу Христу.

— Навеки слава. Нас… прислала госпожа Швец.

— Крыльцо красить? Но я его ещё не ободрала.

— Это ничего. Мы и сами обдерем, дайте только нож или стекло.

— Ты Андрей или Антон? Потому что мне про вас Шевчиха рассказывала, а сама я вас ещё не видела. (…) Такой молоденький. Можно тебя увидеть? (…) Какой же ты москаль, ты русский.

…Потом они отскребали большими осколками стекла старую краску с крыльца и со снятой двери. Слепая баба Таня очень уверенно двигалась по знакомому вдоль и поперек дому и саду, обрезала ветки, полола огород, наощупь отличая злак от сорняка — но чтобы покрасить крыльцо, нужен был кто-то, различающий цвета.

— Андрей, — прошептал Антон, убедившись, что баба Таня далеко. — Почему она не едет в город лечиться?

— Не знаю. Может, здесь не принято. Может, боится — одной в больницу, в чужом месте. А может, просто не хочет.

— Не хочет? — изумился Антон.

— Ну вот, например, считает, что слепоту ей послал Бог… Люди странные бывают. Может, ей так легче.

— Отдохнём? — Антон отбросил со лба мокрую челку. Андрей прищурился.

— Ручки болят?

— Болят, — уныло кивнул Антон.

— Штука, Вильям Портер, в том, чтобы на боль внимания не обращать, — Андрей снова начал орудовать скребком. В груди уже давно не ныло, а горело, но он только утирал пот и счищал краску дальше. Полторы недели он берег себя, нося руку на перевязи и стараясь не тревожить рану — но как только она зарубцевалась, начал снова нагружать плечевой пояс. Фехтовальщик с ослабленными мышцами рук — покойник.

— Вот эту ступеньку зачистим — и отдохнём, — пообещал он мальчику.

Когда садящееся солнце коснулось вершин деревьев, они уже наслаждались видом свежепокрашенного крыльца. Все — достаточно вялые — попытки уйти домой, не поев, были пресечены вновь вынырнувшей во двор бабой Таней. В доме было так же, как и во дворике — чисто, аккуратно, строго. Конечно, когда вещи на своих местах их легче найти…

— Будем уходить — докрасим ступеньки, — смущенно бормотал Антон, чтобы что-то говорить. — За ночь высохнут. Акрил — он быстро сохнет…

Миска вареников с картошкой, политых смальцем, с жареным луком и шкварками, избавила его от необходимости вести подобие светской беседы — а потом хозяйка взяла всё в свои руки.

— Ви де живете? — допытывалась старуха.

— В шестом доме по Надречной, — ответил Антон. — Он пустой.

И тут же прикусил свой глупый длинный язык.

— Знаю, — медленно кивнула баба Таня.

Шестой дом по Надречной был пуст по той же причине, что и её собственный. Жили четверо, уцелел один, да и тот давно умер.

— У нас тут було… лихо.

— Тётя Таня, — Антон вдохнул и выдохнул, как перед прыжком в воду. — А вы… не пробовали вылечить зрение?

— Та де там не пробувала, — женщина махнула рукой, — Пiвроку, як дурна, у лiкарнi пронидiла, у мiстi. Очi вилiкувати не можуть, але в печiнцi хворобу знаходять, у серцi, у нирках… Вбивають людей в тих лiкарнях, синку, отак воно.

— А что сказали.

— Дурне кажуть. Що все гаразд з очима, а не бачу я тому, що не хочу.

— Справдi дурне, — Андрей вытер тарелку последним кусочком хлеба. — Даруйте, панi Тетяно. Ми таки пiдемо ганок домалюємо.

— Мы… — Антон порывисто вскочил. — Посуду помоем…

— Сядь, — пресекла баба Таня — Бо як помиєш, то поставиш так, що я не знайду, та ще й перекину. Дякую, сама. [46]

— Такое бывает, — тихо сказал уже на крыльце Антон. — Сканы показывают, что все в порядке, биоэлектрика показывает, что сигнал проходит, а глаза не видят, пальцы не слушаются… но это ж каким идиотом нужно быть, чтобы ей сказать, что она видеть не хочет.

— Нормальное дело, — Андрей распечатал вторую банку краски. — Я это часто слышал — если кто-то беден, несчастен в любви, или варки его сожрали — так он сам виноват, сам так хотел. И всем хорошо.

46

— Да где там не пробовала. Полгода, как дура, в больнице провалялась, в городе. Глаза вылечить не могут, а в печёнке болезнь находят, в сердце, в почках… Убивают людей в тех больницах, сынок, вот оно как (…) Глупости говорят. Что с глазами всё в порядке, а не вижу я — потому что не хочу.

— И вправду глупости. Извините, пани Татьяна, мы таки пойдём крыльцо докрасим.

(…)

— Сядь. Потому что как помоешь — то поставишь там, где я не найду, ещё и переверну. Спасибо, сама.

Какое-то время они красили молча. Потом Андрей добавил:

— Я её очень понимаю. Я бы на всё это сам не смотрел. Если бы это помогало.

Антон не знал, что сказать. Он был убежден, что баба Таня неправа — и даже не может отдать себе отчёта в том. Это ещё вопрос, хочет она видеть или нет — но вот, что она не хочет лечиться, это точно. И тут дело не в том, что в городском стационаре у неё нашли всё, что можно найти у никогда не лечившейся женщины на пятом десятке — или когда там её разбило? А в общей неприязни, почти ненависти к городу, которая витала в здешнем воздухе. Да, Антону и Андрею простили, что они городские — но именно простили. Как вину. Присмотревшись и разглядев, что они «нормальни хлопци».

Город был для этих людей источником благ — техники, развлечений, одежды, лекарств — но он был и источником беды. Он брал за свои блага две цены: мёртвыми, во время лицензионных визитов — впрочем, нечастых. Но куда больше — живыми. Потому что молодые убегали туда. Особенно молодые парни.

— Многие считают, — сказал он вслух, — что это естественный процесс. Что его только Полночь развернула обратно на какое-то время.

— Ты не отвлекайся, ты работай, — сквозь зубы сказал Андрей. — Аналитик… хренов.

— Бог в помощь, — раздалось сзади. Андрей оглянулся — во дворе стоял Костя. А за его спиной, опираясь на калитку, зевал Игорь.

— У нас в классе, — сказал он, справившись, наконец, с челюстью, — был парень по фамилии Хренов. Все его называли, естественно, Хрен. Однажды историк, увидев такое дело, возмутился. Хренов, говорит, как ты позволяешь себя так называть? Твое мужское достоинство, Хренов — это твое больное место…

Антон хохотнул. Андрей с неудовольствием покосился на него. Он уже заметил за Игорем эту особенность: сам не смеялся, но шутил — и смотрел, как смеются другие. Вампиром был, вампиром и остался — допинг только поменял…

Окно открылось, баба Таня выложила на подоконник какой-то шуршащий пакет.

— Андрiю! Ти ще тутай? А ну, подивися-но цього светра…

Она развернула пакет и встряхнула в руках чёрный свитер из тонкой шерсти, с синим узором.

— Вiн давно куплений, але його не носили. Вiзьми. [47]

— Я… — Андрей поперхнулся, — не могу. У меня… руки в краске.

— Давайте, баба Таня, — Костя подошел к окну, взял из её руки свитер. — Спасибо вам. А то у него всей смены одежды — один меч. А в нём холодно.

47

— Андрей, ты ещё здесь? А посмотри-ка на этот свитер. (…) Он давно куплен, но его не носили. Возьми.