В час, когда взойдет луна

В СБ её в шутку называют «мечта террориста». А Корвин и Ростбиф выбрали её за то, что ей не требовался детонатор. Именно детонаторы чаще всего обнаруживались сканерами, а вот эту дрянь достаточно было встряхнуть.

Эней посмотрел на часы.

— Двадцать минут. Я еду.

Ростбиф кивнул.

— Удачи тебе. В любом случае.

И Эней в который раз подумал, что как ни плохо ему от мысли, что надо ехать, но вот остаться ждать… Хорошо, что он не командир группы.

А командир группы в который раз подумал, что существуй на свете ад — место ему, Ростбифу, конечно же, там — и он бы даже не возражал, потому что Максим и Ира наверняка были бы в раю, и как смотреть им в глаза?

Остальные приходили в подполье взрослыми. В основном. Были, конечно, ещё такие, как этот подранок Лучан, снайпер, которого Корвин отправил домой, когда оказалось, что протащить винтовку на мотодром нереально. Но тут уж постарались семья и школа, и если бы парень не попал в боевики, то пригрели бы его бандиты, тут случай чистый, Корвину не за что себя винить. А вот взять мальчишку совершенно нормального, не отмеченного печатью социопатии; взять именно по этой причине…

Ростбиф бросил сигарету в камин. Что сделано, то сделано. Что будет — то будет. До сих пор мастерство, удача и талант вывозили Энея. Если так пойдет и дальше — то очень скоро он станет «папой». Ему, Ростбифу, осталось недолго. Пока что теория вероятности облизывается, но когда-нибудь возьмет свое. Но этот «акт» нужно провести обязательно. Как можно дешевле, но обязательно. И не важно, кому ещё он выгоден. Потому что, если сделать эту работу, как следует, откроется окно. Шанс. Возможность предъявить штабу ультиматум и перестать, наконец, гоняться за собственным хвостом.

Он прикурил от уголька, положил каминные щипцы на место и развернул кресло так, чтобы видеть в окно замок и дорогу. Глупо, конечно — правильно все пойдет или нет, никто ему не просигналит из окна, он узнает все по оживлению радиообмена и перехватам сидящего этажом выше Фихте. Но так было почему-то спокойнее. И вид красивый.

Видимо, вид и спровоцировал. Лоэнгрин, Тангейзер, Грааль — и Эней, чья судьба, может быть, сейчас висела на посеребренной молекулярной проволоке.

Словом, пошло. Как это часто бывает — не в самый подходящий момент. Лишнее доказательство тому, что в этом процессе принимает участие не только автор. Во всяком случае, не только его сознание.

Ростбиф вынул блокнот — стихи получались только так, только на бумаге, с многочисленными перечёркиваниями и помарками — и записал первые строчки:

Понимаете, Андрюша, этот крестовый поход В сущности был обречен ещё до его начала. Дело вовсе не в глупости возглавлявших его господ, и не в том, что стратегия или тактика подкачала, все куда серьезней…

Запнулось. То, что пришло на вдохновении, кончилось, теперь требовалось усилие разума. Следующая строчка вертелась, напрашивалась хорошая рифма, а вот к этой окончание нужно было придумывать…

Двадцать минут, двадцать минут. Через две с половиной он будет там, внутри.

Война — тоже средство упорядочивать мир. Как стихи. И, как стихи, она нуждается в прививке того самого хаоса, который организует. А полный, совершенный, сказочный порядок уязвим. Вот так, господин Литтенхайм. И даже этот замок построили не вы. Может быть, хоть в этом Августин прав: зло в своей основе несозидательно. Паразитно. Вы жили тогда эмоциями двух увлеченных безумцев, гения и короля. Вы и сейчас ими живёте — только перешли к страстям более низкого пошиба, как наркоман переходит от «ледка» к «радуге». Раньше или позже — но неизменно.

И за это, господин Литтенхайм, вы умрёте. Можете считать, что вы не отвечаете моим эстетическим критериям.

* * *

Конфигурацию трека меняли перед каждым заездом — это была сложная подвесная и разборная конструкция, серая лента трассы изгибалась так и эдак, местами прерывалась — мотоциклы спрыгивали на землю и какое-то время неслись по не менее головоломной дороге: рытвины, мокрый суглинок, щебенка, ямы с водой, трамплины и бетонные трубы трех метров в диаметре. А потом — снова взлет, и снова безумная гонка на высоте десять метров над землей, вверх, вниз, прыжок, кувырок, сальто мортале…

Трибуны были забиты народом, примерно половина часть которого носила цвета «Судзуки»: темно-синий и белый, другая же половина — цвета «СААБ»: зелёный, белый и желтый. Японским в «Судзуки» осталось только название — после войны фирмой владел гауляйтер Германии и Австрии высокий господин Отто фон Литтенхайм.

VIP-ложа немедленно воскрешала в памяти пушкинское «чертог сиял». День был пасмурный, серый — а хрустальный «скворечник» Литтенхайма подсвечивался прожекторами и отражал свет на все четыре стороны. Кроме красоты — ещё и мера против снайпера, как и зеркальные окна.

Десять лет назад сюда шли бы как на футбол. Болели бы за своих, желали бы соперникам всяческих неудач, возможно, не обошлось бы без мордобоя и перевёрнутых автобусов, но вот чего не было бы — это нынешнего нехорошего интереса. Пока — только интереса. И не у всех. И пока даже эти только ждут, а не хотят. И дело даже не в варках. Просто войну помнят два поколения. Помнят, боятся, не желают. А потом людям становится тесно в своих границах. Сейчас, пока что, — фронтир, армия, контркультура, время от времени прореживаемая преступность и, да, подполье, работают клапанами безопасности, придавая недовольству какую-то осмысленную форму, структурируя его. В своем роде, делая его частью существующего порядка. Но, если ничего не делать, через поколение пойдут трещины, а потом плотину прорвет. Выводить крысоеда из крысы можно голодом, а можно сытостью, и второй способ работает не хуже, чем первый.

А когда прорвет, нужно быть готовым. Потому что лавина пойдет все равно и надо сделать так, чтобы она не пропала зря. А нынешнее подполье…

Кстати, а не ошибаемся ли мы в своем убеждении, что варки — рациональны? Мы знаем, что они эмпаты, что они любят сильные эмоции, что клановые варки — особенно по молодости — часто срываются. И что даже помимо этого идет постоянный отток за фронтир. Из мира, где они — полубоги, за фронтир, где с видовой принадлежностью считаются куда меньше. Там, у них, определенно ворочается что-то серьезное, кипят какие-то свои страсти. Возможно… Возможно, они тоже ждут взрыва. Хотят его, нуждаются в нем. Эвкалиптовые леса размножаются пожарами. Значит, тем более, прокладывать пожарные прогалины нужно сейчас. Если сегодня все пройдет, как надо, завтра я смогу начать.

Сегодняшние гонки были большой удачей. В ложе прямо под «скворечником» разместились гости — двое функционеров из Аахена. С Аахеном у Литтенхайма были в последнее время какие-то трения, и он явно демонстрировал независимость, не пригласив приехавших к себе. А вот для Ростбифа с Корвином это было просто подарком судьбы: можно было задействовать план А, самый простой и надежный — но вот в нижней ложе после его осуществления не осталось бы и живых тараканов. В верхней, впрочем, тоже. Но обитатели верхней были законной мишенью, а вот в нижней обычно находились люди вполне посторонние. Но не сегодня.

Ростбиф посмотрел на часы. До начала заезда оставалось ещё шесть минут. Трибуны взвыли: из распахнувшегося зева гаража выехали герои сегодняшних состязаний, «железные кентавры». Четверо юношей до 21 года, юниоры команд «Судзуки» и «СААБ».

Энея было легко опознать — он на полголовы ниже своего товарища по команде, Курта Штанце. Правда «товарищ» — это не совсем правильное слово. Бывший фаворёныш Литтенхайма считал Энея смертным врагом. Сегодня, в день финала, когда Штанце в последний раз катается как юниор, — никакой командной борьбы не будет. Ребята из «СААБ» хороши, но не соперники ни тому, ни другому. Так что единственный вопрос на повестке дня — уйдет ли Штанце королем, или нет. Задача Энея — не отдать победу. Он — алиби своего тренера, механиков, врача… Он — шанс на чистый отход. Хороший шанс. Шестьдесят на сорок. Но с таким напарничком… «А сейчас твоя задача — на кладбище не попасть».