В человеческом обличье

Дэйв остановился на перекрестке и подкурил.

– Ты какой-то слишком уж… черный внутри, – прокомментировал Матс.

– Я туда, – Дэйв указал направо, в сторону улицы Дюрера.

– Мне прямо, – ответил Матс и протянул руку. – Будь здоров, Дэйв.

– Буду, – Дэйв пожал неожиданно вялую ладонь Матса и пошел своим путем.

Улица Дюрера вела в центр города, и вечернее оживление на ней было заметнее, хотя оживление в городе с населением в двадцать тысяч жителей всегда можно считать относительным. Кажется, что в подобных городках даже праздники и торжества происходят как бы по какому-то заготовленному сценарию, который ни в коем случае не должен нарушить давно принятый ритм жизни. Дэйв даже не сомневался, что если сосредоточиться на наблюдениях, то можно будет заметить, как в одно и то же время из-за одного и того же угла выходит один и тот же встречный прохожий, у винного магазина останавливается один и тот же автомобиль, из окна кафе за тротуаром наблюдает одна и та же физиономия. Дэйв уже года четыре не был в единственном местном кинотеатре, но не удивился бы, узнай он, что все эти четыре года там крутят один и тот же фильм. Не удивился бы он и обязанностям городского собрания на каждой сессии обсуждать и принимать одни и те же законы. Иногда он даже представлял себе, что здешние дети не взрослеют, а бесконечно переходят в одни и те же классы, а дряхлые старики десятилетиями не могут перешагнуть всем известный порог.

Дэйв не любил Эскину и не любил ее механическую жизнь. И все же мирился с ней, поскольку она его раздражала только в крайних случаях. Санторин и другие крупные города, в которых он, разумеется, многократно бывал и даже кратковременно жил, как раз не позволяли ему внутренне расслабиться, почувствовать себя независимым. Суета, спешка, жизненная многозадачность – все это словно влюбляло в себя, затягивало в роман с окружающим миром, но Дэйв давно перестал себя обманывать и убедился, что любой роман, который длится долее двух часов, выльется для него в нервное расстройство. И неважно, кто или что объект этого романа: женщина, жизнь, что-либо еще… Эскина же была давней знакомой, такой же непритязательной в выражаемых потребностях и столь же взыскательная в своей личной свободе, пусть даже свободе мнимой. И эту давнюю знакомую, от которой можно взять все необходимое, без каких-либо серьезных жертв, без лживых обещаний, Дэйв ценил. И ценил ее взаимность.

Скорее всего, как сам он думал, далеко не каждый человек испытывал к своей малой родине подобное отношение. Уютная, ухоженная и зеленая Эскина могла бы считаться синонимом благополучия, и заслуживала искренней любви своих жителей. Этот маленький городок был едва ли не главным объектом пищевой промышленности во всей Сантории, средняя зарплата в нем была не ниже, чем в столице, и даже сбегающие в колледжи юноши и девушки очень часто в итоге возвращались домой, предпочитая сытую стабильность истерии великих свершений. А может, назад их звали вдохновляющие пейзажи из тридцатиметровых стен соснового леса, покрывавших склоны пологих гор, и окружавших плотным кольцом узкую долину, в которой Эскина и нашла свой приют. Дэйв иногда вспоминал, как один его знакомый однажды сравнил местные красоты с лицом матери, а свежий горный воздух с нежным материнским поцелуем, и брось ты все это навсегда – тоска просто изглодает сердце. Сам Дэйв не был столь сентиментален и только посмеивался над подобной пылкостью, убеждая себя, что и не вспомнил бы об Эскине, найди он подобный покой, допустим, в голой пустыне или где-то в заполярье. Но раз уж нашел он свое место здесь, то и не видел смысла испытывать судьбу в названных краях.

Встретить в Эскине совершенно незнакомого человека, разумеется, было сложно. Как правило, если кто кого и не знал лично, то где-то прежде видел или что-либо о нем слышал. Пройти несколько кварталов, чтобы не остановиться для короткой приятельской беседы – дело почти невообразимое. Однако Дэйв давно приметил, что это правило на него распространяется все меньше, да и был этому рад. Короткого приветствия, а то и просто молчаливого кивка для него было вполне достаточно, чтобы выразить свое почтение, и в собственном отношении он большего внимания не желал. Причин тому было несколько. Во-первых, Дэйв знал, что благодаря пристрастию к выпивке его репутация в городе хромает, и, в принципе, его считают кем-то вроде урода из благополучной и уважаемой семьи, способным только портить жизнь своим близким. Во-вторых, Дэйв и сам по себе был человеком нелюдимым, и как-то опровергать навеянное сплетнями предназначение не стремился. На встречи одноклассников он перестал ходить после двадцати пяти лет, прикрываясь тем, что утекло много воды и все эти люди друг другу совершенно чужие, хотя не отрицал, что причиной была и последняя из этих встреч, на которой он напился и сломал одному парню нос, припомнив какую-то давнюю обиду. Если же ему случалось бывать в барах, то, как правило, он на следующий день толком и вспомнить не мог, что он там делал и кого видел, потому что общение под пьяную лавку завязывалось, как правило, с не менее асоциальными личностями, а мотивы такого общения были объяснимы общей целью – пить, пока пьется. В трезвом же состоянии Дэйв не особо нуждался в людях и спокойно мог жить затворником. Так и получилось, что в отличие от других обитателей Эскины, он как раз и мог похвастаться тем, что вокруг него достаточно людей, о которых он не знает ровным счетом ничего, и которые ничего не знают о нем. Например, Матс Крюгер, с которым он впервые встретился два месяца назад на своей очередной недолговечной работе. Или как тот странный парень, которого Дэйв заметил еще минут десять назад позади себя.

Улица Дюрера примыкала к небольшому скверу у городской ратуши. В центре его бил скромный фонтанчик, в данный час оккупированный несколькими мамочками со своими колясками. Дэйв прошел мимо, остановился у свободной скамьи и закурил еще одну сигарету. Сделал он это не потому, что заподозрил слежку – причин тому пока еще не было, – а потому, что сам захотел взглянуть на этого странного человека со стороны, а не через плечо. Странным он показался Дэйву, в первую очередь, из-за своей походки. Одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться в том, что тип этот идет словно в пустоте, в своем отдельном мире. Шаг ровный и спокойный, спина прямая, смотрит строго вперед без малейшего уклонения вправо или влево, руки едва двигаются в такт ногам – примерно так ходят маньяки в фильмах ужасов, от которых их жертвы тщетно стараются убежать, при этом обязательно падая и выкручивая себе ноги. Внешность парня Дэйв разглядеть толком не смог, но отметил, что, скорее всего, ему тоже где-то в районе тридцати. Также в глаза бросалась чрезмерная бледность лица и забавная прическа темных волос – то ли они были намеренно уложены ежиком, то ли стояли так от неопрятности. Одет он был в черную футболку с длинными рукавами и такого же цвета джинсы, и каким-то странным образом производил впечатление человека физически сильного, или же Дэйву просто захотелось таковым его увидеть. Так и не взглянув по сторонам, он прошел мимо сквера. Ноги его были скрыты от взгляда Дэйва невысокой живой изгородью, отчего эффект медленной левитации был еще более ощутимым.

– Вот придурок, – вслух прошептал Дэйв. – Точно привидение. Да и черт с тобой.

Да, Дэйв был абсолютно равнодушен к своим землякам и не испытывал никакого любопытства в отношении даже самых оригинальных местных жителей. Но со временем в нем стала проявляться общая коллективно-бессознательная черта характера, присущая всем провинциалам в отношении чужаков: им нельзя доверять, лучше им вообще не появляться в моем городе, а если уж появился, то изволь объясниться. Что касается замеченного парня, Дэйв даже не сомневался, что это именно чужак. Уж такого оригинала он бы непременно запомнил, а над его походкой ни один раз посмеялся бы и за спиной, а может, и в лицо, после определенного количества спиртного. Вот только сейчас смеяться ему не хотелось, ведь незнакомец этот вызвал в нем истинное отвращение. И помимо неординарной внешности и манеры держаться, тому была еще одна причина – довольно странная и неприятная для мужского самолюбия: словно Дэйв вдруг ясно почувствовал силу, способную его превозмочь, несмотря на то, что чудаки обычно таким образом не воспринимаются. Несмотря на то, что Дэйв и сам был и силен, и смел; во всяком случае, когда дело касалось выяснения отношений. Более того, как всякий замкнутый и разочаровавшийся в людях человек, он был в достаточной степени самовлюблен, а потому столь странную реакцию своего подсознания воспринял буквально как оскорбление. Ведомый инстинктом, он выскочил из сквера вслед за странным незнакомцем, правда, непонятно с какой целью – то ли просто проследить за ним, то ли нагнать и даже выразить претензию относительно его неподобающей странности. Но того уже не было видно. Дэйв быстрым шагом дошел до ближайшего перекрестка и несколько раз внимательно посмотрел по сторонам, но так и не смог заметить в жидком потоке прохожих своего заочного обидчика.

Только тут Дэйв осознал весь абсурд своей жизни в последние пять минут и словно протрезвел. Удивленный собственной глупостью, словно заволокшей его глаза, он сплюнул и неслышно рассмеялся.

«Какой же ты дурачок, Дэйв, – думал он. – Совсем довел себя со своей трезвостью. Уже призраков видишь. А если не видишь, то придумываешь. Ну что? Что тебе дали эти три чистых месяца? Что, черт возьми? Что они тебе дали, кроме нервного напряжения, доведенного до предела? Ничего! Да пошли они все на хер со своей трезвостью! Пошли на хер! Здесь невозможно быть трезвым. Невозможно! Нет никаких причин быть трезвым в этом чертовом болоте. Нет никаких причин кроме тех, что заставляют тебя восемь часов гнуть спину под тяжестью мешка с мукой. Нет никаких причин, кроме тех, что заставляют бежать домой, где тебя ждет кто-то, кого ты тайно ненавидишь всей душой. Нет никаких причин, кроме тех, что заставляют предвкушать три кружки пива. Три чертовых кружки! Боже ты мой! Нет… меня таким не возьмешь. Чего обманывать себя? Я ведь прекрасно знал, что развяжусь сразу, как отработаю положенный срок – план таков и был. Эксперимент пройден успешно. Не пить я могу, но хочу ли я этого? Хочу ли я трезвой жизни? Нет. Для меня это невыносимо. Невыносимо! Все эти рожи – тупые и однообразные рожи тупых и однообразных недоумков, чьи мозги забиты немощными и помойными мечтами».

Дэйв брел по улице и глядел себе под ноги, желая, чтобы никто не потревожил его. Накручивая самого себя, он мечтал быстрее добраться до винного магазина у своего дома и оказаться в компании своих лучших друзей – «Джека Дэниелса» и «Столичной».

– Дэйв! Здорово! – как назло услышал он знакомый голос и почувствовал приветственный хлопок по плечу. – Черт возьми, сто лет тебя не видел.

– Привет, Початок, – Дэйв нехотя протянул руку. – Как жизнь?

– Нормально вроде. Вернулся на днях из Мэйвертона и предаюсь заслуженному отдыху.

Початок был одним из тех субъектов, с которыми Дэйв нередко водил дружбу во времена своих алкогольных рецидивов. Разница была в том, что Початок знал свое место в жизни и преуспел в сфере стройки и отделки. Продавая свой талант, он гастролировал по всей Сантории, после чего возвращался в Эскину и добросовестно спускал все заработанное в местных барах с местными же многолетними собутыльниками. Ему было около тридцати пяти лет, женат он не был и в отличие от Дэйва никогда ни прибегал к самообману и честно признавался, что влюблен только в выпивку и дает ей официальное разрешение убить его. Дэйв даже не помнил его настоящего имени, потому что всю жизнь его звали Початком – из-за худобы и высокого роста кто-то когда-то усмотрел в нем сходство с кукурузным початком, и прозвище прицепилось намертво. Сам парень никогда против него и не возражал.

– Поздравляю, – Дэйв выдавил улыбку, готовясь к отступлению. – Сильно только не усердствуй.

– А ты как? Чем занимаешься?

– Грузчиком на мельнице работаю.

– Знаю, что там хорошо платят. Ну, ты парень крепкий, не сломаешься. А я вот точно хрустнул бы там пополам, – Початок засмеялся. – Ну что? Вечер пятницы, и сам бог свел нас, а?

– Нет-нет, – поспешил отмахнуться Дэйв. – Я пас.

– В смысле? – Початок скорчил возмущенную гримасу.

– Я в завязке, Початок.

– Серьезно? – пренебрежительно усмехнулся тот. – Брось эту ерунду. Никто же не просит тебя напиваться в сопли. Так, по паре рюмок пропустим и все. Я угощаю, если на то пошло.

– Не в этом дело. Слушай, правда, я уже три месяца сух и мне это даже нравится. А пара рюмок выльется в недельный марафон, тут нечего и говорить. Так что, извини, приятель.

Все эти отмазки доставляли Дэйву невероятное отвращение и, более того, зарождали отдаленный гнев. Зол он был на Початка с того момента, как услышал его голос, но желания обойтись с ним нарочито грубо сначала не было. Теперь же оно просилось наружу.