В честь пропавшего солдата (1984-1985)
Шрифт:
На следующее утро, когда я осознаю, что моя мама действительно здесь, то всё начинает казаться мне немыслимо лёгким и беззаботным. Я взбираюсь на чердак, чтобы её разбудить, но она уже сидит на краю кровати и надевает носки.
«Как здесь тихо, — шепчет она, — тебе, наверное, здесь было очень хорошо. Я слышу только птиц».
Она смотрит на меня долгим, внимательным взглядом.
«Радуйся, что ты попал сюда, ты очень хорошо выглядишь. Там, в Амстердаме, было ужасно. Маленький Хенк тёти Стин и господин Гоудриан умерли. Да, дорогой, все несчастья в будущем
Мы ходим вокруг дома и я показываю ей всё: овец, маленькое растение под окном, которое я сам посадил, мою коллекцию камней.
«Но про могилу, — думаю я, — я ничего ей не расскажу, ведь это немного и её могила». Та молитва изменилась, и эта могила, устроенная мной, просела под натиском жизни, её основание разрушилось.
«Смотри, вон там живёт Ян».
Я указываю через залитые солнцем луга на небольшую группу деревьев вдали. Удивлённо я замечаю, как много времени прошло с той поры, когда я изо дня в день, полный фантазий, смотрел на эти деревья, тоскуя по Яну.
Рядом с домом, прислоненный к стене, стоит мамин велосипед, старый и ржавый, но с хорошими шинами.
«Папа их взял у коллеги по работе, — говорит она, — специально для этой поездки. Но они старые, и я надеюсь, что мы доберёмся до дома не на одних ободах». Я хожу вокруг колёс и ощупываю их. Вот на них я и покину Фрисландию. Я заглядываю в боковую сумку — там пусто.
«Туда мы положим твои вещи, это намного удобнее, чем твой чемодан. Нам предстоит долгий путь».
После завтрака мы идём к Яну. Пики во время еды всё время стоит рядом с моей мамой, словно ласковый котёнок, требующий внимания.
Она восхищается всем: одеждой, обувью, часами, и прежде чем мы выходим на улицу, они становятся лучшими друзьями.
«Если мы возьмём велосипед с собой, тогда и она сможет пойти с нами, я посажу её сзади», — говорит моя мама, но я хочу непременно идти пешком и только вдвоём. Неожиданно сильно я осознаю, что это моя мама, и я ни с кем не собираюсь её делить.
Мы идём к дамбе, и приблизительно в том же месте, где когда-то стояла машина, она спрашивает:
«А за ней море? Я должна это видеть!»
Она взбегает на дамбу и разводит руки в стороны.
«Великолепно, — кричит она, — ох, какая красота!»
Ветер вздымает её жёлтое платье, белые носки мелькают в траве.
«Давай, — кричит она, — мы побежим наперегонки».
Я не хочу подниматься на Красную Скалу.
«Это слишком долго, — говорю я ей, — мы можем сделать это позже. Сначала к Яну».
Мать Яна сидит с фермершей в гостиной. Они рассматривают фотографии, лежащие на столе перед ними.
«Ян?»
Фермерша открывает дверь, ведущую в каморку и кричит наверх.
«Он, вероятно, уже в сарае, — говорит она моей маме. — Это всё его, он не говорит ни о чём другом».
Она показывает моей маме фотографии.
«Иди и посмотри, где он», — говорит она мне.
«Трудно поверить, что он грезит коровами и овцами. Он, определённо, хочет стать фермером».
После этой фразы она разражается хохотом.
«Он — настоящий мальчик». Я ясно вижу это на её лице. Что значит быть настоящим мальчиком?
Двор. Я вижу его словно через
временную перспективу: свет, падающий из-под черепичной крыши, светло-коричневые, плохо пахнущие навозные лужи, кое-где по углам бурно разросшиеся сорняки, глухие звуки из конюшни — всё это настигает меня и я на мгновение холодею: стою ли я тут в последний раз?«Как здесь хорошо, — говорит моя мама. — Не лучше ли было тебе жить в крестьянской усадьбе, со всеми этими животными?»
Это сердит и злит меня.
«Лааксум намного лучше, и там не работают всё время. И я часто хожу на море», — усердно добавляю я.
Мы идём на беспорядочный стук к высокой конюшне и видим Яна стоящим в пыльном углу на коленях и не спеша прибивающим несколько досок.
«Привет, — пыхтит он. — Это будет загон для телят».
Он встаёт и ставит ботинок на своё творение. Как настоящий мужик, он высмаркивается, обтирает руки об свой комбинезон и протягивает руку моей матери.
«Здесь всё по-другому, чем в Амстердаме. Как вам?»
Я поражён тем, как он говорит с моей матерью — как взрослый, спокойно и немного небрежно. И она по серьёзному относится к его словам.
Возникший разговор вызывает у меня ревность. Если бы Волт был бы здесь, то они могли бы видеть, что я тоже взрослый, и у меня есть большой друг, который занимается мной.
«Эй, ты, — Ян фамильярно толкает меня, и я вижу его глаза прямо перед моими. — Через несколько дней мы поедем домой. На лодке, моя мама находит это забавным».
Он по-дружески колотит кулаками по моим рёбрам и в приливе радости обнимает меня за шею.
«Вы отлично сблизились, — говорит моя мама. — Определённо, вы вместе придумали массу проказ, не так ли?»
«О да, массу», — Ян улыбается во весь рот.
«Не правда ли, Йерун?»
Через поля мы идём к Вамсу. Жар солнца и лабиринт канав и заборов — «нет, мама, это не быки, это коровы!» — делает нас усталыми и размякшими.
«Я хочу присесть», — говорит мама.
Я иду вдоль канавы — хочу найти для неё яйцо чибиса или утки.
«Брось это, — кричит она, — иди и сядь рядом, я не хочу никакого яйца».
Она почти скрывается среди высоких подсолнухов и зарослей травы и удивленно указывает на всех этих маленьких жучков, проворно шныряющих в чистой воде среди пятен ряски.
«Не хочется отсюда уезжать», — вздыхает она.
«Папе тоже нужно было приехать сюда».
Она собирает букет цветов, желтых и белых, с метёлками камыша и розовым клевером, и с этой охапкой цветов, в своём жёлтом платье, идёт по лугу, а затем и по деревне. Неожиданно, у меня появляется гордость, что я иду с кем-то: смотрите все — это моя мама!
Церковь, перекрёсток, школа — дальше я идти не хочу.
«Что с тобой такое, не будь таким раздражительным, — говорит она. — Я хочу посмотреть на мост, мне о нём Мейнт рассказал».
«Но мост больше не разрушен, — упорствую я, — он уже давно отремонтирован. И это слишком далеко, нужно идти через всю деревню. Нам надо возвращаться домой».
Молча мы возвращаемся по извилистой дороге в Лааксум и я вспоминаю место, где мужчина с велосипедом оставил меня, когда возвращался назад, за моим забытым чемоданом. Но я не рассказываю ей об этом.