В дальних водах и странах. т. 2

Что касается мужского элемента, то тут наряду с японцами были сгруппированы почти все европейские представители дипломатии, флота и иокогамской индустрии: последние даже со своими супругами и дщерями. Японцы, понятное дело, составляли главную массу гостей, среди которых был собран весь цвет и вся сила современного правительства, начиная с министров, членов государственного совета, высших чинов армии и флота, синтоских кануси (жрецов) и буддийских старшин бонз и кончая массой всякого чиновничества и офицерства более мелких рангов. Военные и моряки были в мундирах, при орденах, а бонзы в парадных своих облачениях, в парчевых набедренниках и надзадниках (не придумаю, как назвать их иначе, тем более, что употребленное слово совершенно точно определяет то, что следует); остальная же вся невоенная масса, за исключением пяти-шести престарелых крупных и почтенных ученых, оставшихся верными национальному костюму, была в черных фраках и белых галстуках.

Ах, эти ужасные, убийственные фраки! И зачем только понадобились они японцам, имеющим свой, веками выработанный костюм, в котором есть что-то солидное, сановитое. Представьте себе какого-нибудь даймио, каких теперь мы знаем, увы! только по картинкам: ведь он был просто величествен в своем одеянии, которое сидело на нем так красиво и так гармонировало с этой типичной прической, с этими двумя саблями за поясом. Точно таков же был и самурай в шелковом киримоне с гербами и накрахмаленными воскрыльями. Представьте же себе теперь того же самурая в куцом фраке с жалостными фалдочками, в белом галстуке из японского крепа, с туго накрахмаленным пластроном, который с непривычки к нему упрямо топорщится и лезет вон из жилета, с шапокляком под мышкой, с английским пробором на затылке, — о, этот бедный самурай кажется мне еще жалостней своих фалдочек! Известно, что японцы самый вежливый народ в мире. При каких-либо взаимных светских отношениях, а в особенности при встречных приветствиях эта утонченная вежливость такова, что с ней не могла бы сравниться даже пресловутая галантная вежливость французских придворных маркизов и петиметров прошлого столетия. И когда вы видите на улице двух японцев хорошего тона, отдающих друг другу при встрече свои приветствия, то несмотря на то, что все эти их утрированные учтивости покажутся вам с непривычки, быть может, несколько странными, вы все-таки невольно сознаетесь себе, что они вполне идут к этим своеобразным фигурам и к их национальному костюму. Но когда те же самые японцы облекутся во фраки и начнут свои глубокопочтительные взаимные сгибания спины, преклонения головы и троекратные приседания друг перед другом, упираясь руками в согнутые коленки, причем концы их фалд касаются земли, воля ваша, на них жалко смотреть в такую минуту, до того не гармонируют их манеры с европейским фраком. Со временем, конечно, все это сгладится, ибо раз уже ступив со своей почвы на покатую плоскость европейской "цивилизации", они силой обстоятельств невольно воспримут все ее формы и все недостатки. Некоторые из них, особенно из числа потершихся в Европе, уже и теперь вполне умеют носить фрак и держать себя внешним образом по-европейски, и они-то без сомнения служат предметом некоторой зависти и образцом для подражания всем остальным представителям "прогрессирующей Японии", стремящимся к тому же идеалу. Что до военных офицеров, то они более или менее уже успели освоиться с мундиром и носят его недурно, а некоторые, как например, бывший посланник в России, вице-адмирал Еномото, умеют носить его даже блестяще ловким образом. Но все же, глядя на все эти "плоды европеизма", мне становится жаль эту покидаемую, вполне самобытную, долгими веками выработанную цивилизацию Великого Ниппона, которая во многом может потягаться с цивилизацией Европы; жаль этих самобытных черт и красок жизни, которые невольным образом должны будут стираться перед нивелирующим все и вся европеизмом.

В половине десятого часа начался домашний спектакль, для участия в коем были приглашены лучшие из профессиональных актеров Сибайи. Представление давалось в одной из зал небольших размеров и вдобавок довольно узкой, которая поэтому вся как есть служила сценой, а зрители помешались в двух прилегающих к ней комнатах и в соседнем коридоре, любуясь спектаклем в растворенные двери и сквозь арку, ведущую в эту залу из одной смежной гостиной. Первые ряды кресел и стульев, поставленных в этой арке, были заняты исключительно принцессами императорского дома, придворными дамами и несколькими из европейских дам дипломатического корпуса. Остальные зрители теснились позади их и в трех других дверях стоя. Большая часть приглашенных, конечно, не добралась до этих мест и довольствовалась только тем, что могла слышать долетавшие до нее урывками звуки флейт и барабана, да изредка взвизги и возгласы некоторых актеров. В зале не было устроено никаких подмостков, ни кулис, ни занавеса, вообще ничего такого, что напоминает не только европейскую, но и японскую сцену. Декорацией служила стена, закрытая живыми растениями, преимущественно хвойных пород, а действие происходило прямо на циновочном полу. Здесь же на сцене, у боковой стены помещалось несколько музыкантов с флейтами, самсинами и маленьким тамтамом. Актеры, исполнив то или другое явление, отходили несколько в сторону и приседали на пятки отдохнуть, обмахиваясь веером в ожидании следующего выхода на сцену, когда таковой потребуется по ходу действия. Представление заключалось в пантомиме, которая все время сопровождалась аккомпанементом упомянутых музыкальных инструментов и ударами в громадный барабан, помещавшийся не в зале, а на веранде, и звуки этого барабана-монстра раздавались время от времени подобно раскатам грома или выстрелам из пушки. Один из музыкантов все время напевал гортанным, как бы сдавленным голосом (вероятно, это так следует) что-то тягучее, длинное, надо думать, эпопею тех действий, какие происходили на сцене.

Во время спектакля был открыт буфет, и так как большинство приглашенных не могло быть по тесноте в числе зрителей, то все оно ринулось туда. Перед буфетом была просто давка и сумятица, в которой главную активную роль приняли на себя вовсе не японцы, а их "цивилизаторы" европейцы. И жалко, и смешно, и наконец даже отвратительно было глядеть на ту чисто животную алчность и жадность, с какою все эти, с виду совершенно приличные, джентльмены набросились на блюда с разными кушаньями и в особенности на бутылки шампанского. Мы были самоличными свидетелями, как многие из этих безукоризненно одетых джентльменов, не успев раздобыть себе ни ножа с вилкой, ни хлеба, рвали мясо куропаток и фазанов и целые куски кровавого ростбифа просто зубами и руками, освободив их от перчаток, и как они с жадностью накидывались на первое блюдо, какое с бою попадало им под руку, был ли то ванильный крем с бисквитами или майонез из рыбы. И то, и другое валили они сразу на одну и ту же тарелку, присоединяя туда же и конфекты и фрукты, кусок ростбифа или дичи и поглощали все это стоя, за недостатком мест у столов, и стараясь только защитить в этой тесной толпе свою собственную тарелку от чьей-нибудь спины или неосторожного локтя и держать ее ближе ко рту, из опасения как бы не закапать свой снежно-белый, туго накрахмаленный пластрон. Некоторые из завладевших бутылками шампанского тянули его прямо из горлышка. Словом сказать, что воистину было генеральное кормление зверей, и я полагаю, что японцы, у которых выработаны для еды особые весьма деликатные приемы, не могли не чувствовать внутреннего омерзения при виде столь бесстыдно проявляемой алчности и жадности своих "цивилизаторов", благодаря коим не более как через полчаса пришлось уже закрыть буфет, потому что он весь был истреблен и расхищен. Лишь очень немногие из японцев успели воспользоваться каким-нибудь сладким пирожком, который они тщательно завертывали в заранее припасенную у себя бумажку и опускали в задний карман фрака, вероятно, для того, чтобы принести маленький гостинец своим домашним.

По окончании спектакля, в той же зале, что служила сценой, открылись танцы под звуки военного японского оркестра, поместившегося на веранде. Завывания флейт и пиццикато самсинов сменились мотивами Штрауса и рабби Оффенбаха, которые вообще исполнялись японскими музыкантами очень недурно. Танцы были устроены, конечно, более для европейцев, так как из среды японского общества в них приняли участие только м-ль Инойе и один чиновник, не особенно впрочем ловкий. Из европейцев же танцевали исключительно иокогамские англичане с англичанками, да две или три немки. Началось с вальса медлительного, вялого, в три темпа. Вертящиеся пары не танцевали, а толклись почти все на одном и том же месте, подпрыгивая и переминаясь с ноги на ногу, причем кавалеры очень некрасиво сгибали и выставляли все как-то вперед свои колени, отчего нередко толкали ими свою даму. Джентльмены эти с чопорно самодовольными физиономиями и с выпяченною вперед грудью держались так прямо, что казалось, будто они деревянные или, по крайней мере, что каждый из них проглотил по аршину. Но главное, что в них замечательно, это их красномясистые, истинно воловьи затылки с тщательно расчесанным и прилизанным пробором. Что же касается их достопочтенных леди и прелестных мисс, то смею думать, что обладая такою грацией и в особенности такими основательно созданными ступнями, они много выиграли бы, если бы вовсе воздержались от танцев. Что сказать вам о бальных туалетах и вообще о бальном характере этих дам? Быть может, как домашние хозяйки и добродетельные жены, они заслуживают всякого уважения но, быть может, именно вследствие того, что они прекрасные хозяйки, здесь они кажутся полукухарками. Некоторые из них могли бы назваться даже хорошенькими, если бы не этот характерно английский лошадиный оскал их губ, всегда позволяющий видеть некрасиво длинные передние зубы. Японские дамы оставались зрительницами, и сказать по правде, сравнение их с присутствовавшими здесь иокогамскими европеянками оказывалось вовсе не в пользу последних. У японок есть своя прирожденная грация, которая естественно сказывается и в манерах, и в обращении, как с мужчинами, так и между собою; а здесь, на этом вечере, мы могли заметить их умение держать себя безукоризненно прилично и с замечательным тактом.

Как характерную особенность программы танцев, следует заметить, что кадрили были из нее вовсе исключены. Из десяти нумеров, значившихся в этой программе, была сделана уступка в пользу только одной польки, в остальном же, согласно английскому обычаю, вальсы чередовались с lancиers и закончилось все это галопом, которого, впрочем, мы не дождались и уехали домой при сквернейшей погоде: шел дождь, смешанный со снежною завирухой.

Среди высокопоставленных

Токио под снегом. — В гостях у морского министра. — Государственный канцлер Санджио и вице-канцлер Ивакура. — Инзецу-Киоку, упреждения для заготовления государственных бумаг. — Дайгакко Игакубу, медицинская академия и клинический госпиталь. — Одержимая духом кицне. — Кака-дори, улица старых вещей. — Яюнский фарфор старых фабрик. — Тома-но-яма или Новая-Сатцума. — Кважуба, постоянная выставка и базар кустарных и мануфактурных изделий. — Наша аудиешия у микадо во дворце Гошо. — Микадо и его наружность. — Визит высших чинов яюнского флота и армии на нашу эскадру. — Посещение нашей эскадры императорскими принцами. — Обед в русском посольстве, — Наружность императорских принцесс и их особенный "придворный" костюм. — Нечто о реформах правительства и консерватизме японских женщин. — Исторически знаменитые женщины Японии. — Поэтесса Ононо-Комач. — Семейное и общественное положение японской женщины. — Торжественное открытие всеяпонской выставки произведений искусств и промышленности. — Русский праздник 19-го февраля на Иокогамском рейде. — Приезд короля Гавайского и дантист Гулик. — Наружность короля Калакауа I. Прощальные визиты. — Мы уходим их Иокогамы.

7-го января.

На утро мы проснулись с неожиданным сюрпризом: все крыши, улицы и сады Токио очутились под снегом; навалило его за ночь больше, чем на четверть. Даже странно как-то видеть все эти зеленеющие лавры, пальмы, померанцы и деревья камелий, уже начинающие расцветать, на почве, покрытой снежною пеленой, под большими пушистыми хлопьями снега, тяжело насевшего на их темнозеленые ветви, на пунцовые цветы и бутоны камелий и на вееро-лапчатые листы латаний. Оригинальная картина тропической флоры под снегом представляется воображению северного жителя чем-то сказочным, поражающим своими контрастами. Нынче снег выпал здесь очень рано, сравнительно с прошлым годом, когда он в первый раз пошел только 3 марта. Но зато и навалило же его тогда, как сказывают нам, сразу чуть не на поларшина. Эта внезапная зима явилась для японских ребятишек источником новых забав и радостей. По всем дворам и на менее людных улицах они гурьбами играют в снежки, устраивают между собою веселые сражения и бомбардировки, накатывают из снега огромные шары и лепят бабу.

К семи часам вечера О. Р. Штакельберг со штабом и командирами русских судов отправился на званый обед к бывшему морскому министру, вице-адмиралу Кавамура. Живет Кавамура далеко, на окраине южных кварталов, почти за городом. Небольшой дом его, отстроенный и убранный по-европейски, стоит на горе, и ведет к нему длинная аллея, освещенная на сей раз двумя рядами красных бумажных фонарей. Во время стола играл на дворе военно-морской японский оркестр, который, между прочим, очень недурно исполнил "Арагонскую хоту" Глинки и вполне хорошо русский народный гимн при провозглашении хозяином тоста за здоровье Государя Императора. Из дам присутствовали за столом только хозяйка дома и ее дочь, девочка лет десяти. Гостей из японцев было всего только три человека: государственный канцлер Санджио, вице-канцлер Ивакура-Тотоми (оба во фраках) и генерал Сайго. С последним мы уже знакомы; о первых же двух необходимо сказать несколько слов, так как оба они играли выдающиеся политические роли во время реставрационного переворота 1868 года и продолжают играть их по сие время. Санджио — худощавый, или точнее, как говорят Поляки, "щуплый", болезненного вида и невысокого роста человек, с лицом по которому никак нельзя определить — молод он или стар. Впрочем, говорят, ему нет еще и сорока лет. По происхождению, он принадлежит к кунгайям, то есть к числу древнейших фамилий киотской аристократии, а влияние фамилии Санджио на среду знатнейших и родовитейших столицы, нарочно став для этого во главе чрезвычайного посольства. В результате его поездки явилось большое сочинение, в нескольких томах, со многочисленными рисунками, где Ивакура, как говорят, не без юмора излагает все свои европейские впечатления и делает очень много метких замечаний и характеристик, обнаруживающих в нем далеко не дюжинный ум государственного человека и тонкое понимание вещей и отношений. Вместе с европейским костюмом и прической, он усвоил себе вполне европейские манеры и держит себя совершенно просто, с виду даже добродушно, а говорит отрывисто, определенно отчеканенными, большею частию короткими фразами, в чем быть может невольно сказывается его энергический и твердый характер.

Что до генерала Сайго, то к сказанному о нем прежде могу лишь прибавить что этот человек с каждым разом кажется нам все симпатичнее.

После обеда хозяева пригласили нас спуститься по внутренней лестнице в нижний этаж, на домашнюю половину. Там, в одной из комнат, была устроена небольшая сцена с занавесью, декорированная на заднем плане роскошными ширмами, расписанными акварелью по темно-золотому фону. Нас усадили в мягкие, покойные кресла и на эластические диваны, причем гостям были предложены гавайские сигары и мартиникские ликеры. Вскоре на домашней сцене появились в богатых театральных костюмах маленькая дочь хозяина и одна из ее сверстниц. Обе они исполнили классический танец или, вернее, целую балетно-пантомимную сцену, сопровождавшуюся аккомпанементом самсина и пением из-за боковой ширмы какой-то певицы, которая по японскому обыкновению рассказывала речитативом, в певучих стихах эпопею того, что происходит на сцене.

Около десяти часов вечера мы простились с нашими любезными хозяевами. Был ясный вечер с легким морозцем в неподвижном воздухе, и полная луна осеребряла деревья и крыши, покрытые девственно чистым снегом.

8-го января.

Снег все еще держится, хотя светит яркое солнце и погода очень мягкая. Тепло, ни малейшего ветра. На плацу, в снегу какая-то пехотная рота занята ученьем, практикует рассыпной строй и движение вперед двумя перекатными цепями.

В час дня мы поехали осматривать Инзецу-Киоку — государственную бумажную фабрику, соединенную с обширным учреждением для заготовления государственных бумаг вообще и кредитных билетов в особенности. Все это учреждение устроено лично почтенным тестем генерала Сайго, который в качестве директора встретил нас в приемной своей канцелярии.