В Датском королевстве…

И снова я вышел в безлюдную и беззаботную пустошь. Далеко в стороне я еще увидел Эсбена и воспаряющий кверху дымок его трубки. «Вот так, — подумал я, — испарится его горе и его любовь, но что будет с бедняжкой Сесилией?» Я бросил еще один взгляд на усадьбу зажиточного галантерейщика и заметил про себя, что не будь её здесь, гораздо меньше слез пролилось бы в этом мире.

Прошло шесть лет, и вот я снова очутился в этой части пустоши. Стояла точно такая же тихая теплая сентябрьская погода, как и в прошлый раз. Жажда вынудила меня найти какое-нибудь жилье, и вышло так, что ближе всех оказалась одинокая усадьба галантерейщика. Вспомнив доброго Миккеля, я сразу же подумал о прекрасной Сесилии и ее возлюбленном, о том, каков же исход этой идиллии на пустоши, и любопытство погнало меня вперед в не меньшей мере, нежели жажда. В похожих обстоятельствах я весьма склонен предугадывать развитие событий, я представляю себе, как они могли бы и должны были бы происходить, и потом сопоставляю свою картину с той, что создала судьба. Увы и ах, чаще всего мои догадки сильно разнятся с действительным ходом вещей. Так случилось и теперь. Я воображал себе, что Эсбен и Сесилия стали мужем и женой и я увижу ее с малюткой у груди, а отца Сесилии сидящим с одним или двумя малышами постарше на коленях, что молодой муж стал деятельным и удачливым управляющим сильно разросшегося предприятия по торговле щепетильным товаром, однако на самом деле все сложилось совсем по-иному. Войдя в переднюю, я сперва решил, что за стеной мать убаюкивает дитя, тихим голосом напевая колыбельную, однако тон ее был так грустен, что все мои прекрасные ожидания враз потускнели. Я остановился и прислушался: это была печальная песня о безнадежной любви. С очень простыми, но трогающими сердце словами. Впрочем, память моя сохранила лишь повторявшийся после каждого куплета припев:

Милого потерять — Все равно что все горе на свете собрать.

Охваченный дурными предчувствиями, я открыл дверь в гостиную.

Пожилая дебелая баба первой бросилась мне в глаза. А пела другая женщина, сидевшая ко мне спиной, она быстро крутила колесо и двигала руками так, будто и вправду пряла. Первая поднялась и пригласила меня войти, но я сразу прошел вперед, чтобы увидеть лицо другой. Это была Сесилия, бледная, но все еще красивая. Однако когда она подняла на меня взгляд, я ахнул: ее тусклые глаза, ее приторно-сладенькая улыбка во все лицо светились безумием. И еще я заметил, что никакой прялки перед нею нет, а та, что она вообразила себе, сделана, по-видимому, из того же материала, что и кинжал Макбета. Она перестала петь, прекратила свою воображаемую работу и живо спросила меня: «Вы из Гольштейна? Вы видели Эсбена? Он скоро приедет?» Я понял, в чем дело, и так же быстро ответил: «Да, теперь он уже не заставит ждать себя так долго, я должен передать тебе привет от него». — «Так я пойду встречу его!» — радостно воскликнула она, вскочила со своего плетеного стула и побежала к дверям. «Погоди немного, Сесиль! — сказала другая женщина и отложила в сторону карды. — Я выйду с тобой!» Подмигнув мне, она покачала головой — впрочем, ее подмигивание было излишним. «Матушка, — громко крикнула она в дверь, ведущую в кухню, — у нас гость. Выйди сюда, потому что мы уходим». И она вслед за душевнобольной выскочила на двор.

Вошла старуха. Сразу я ее не узнал, только предположил, что это была мать несчастной девушки. Предположение мое подтвердилось, просто горе и годы наложили свой отпечаток на ее лицо. Она меня тоже не запомнила с прошлого раза и после «Добро пожаловать! Присаживайтесь!» задала обычный вопрос: «С вашего разрешения я хотела бы узнать, добрый человек, откуда путь держите?» Я объяснил и заодно напомнил ей, что уже побывал у них несколько лет назад. «Господи, Боже мой! — воскликнула она и всплеснула руками. — Это вы? Пожалуйста, садитесь во главе стола, а я пока сделаю бутерброды. Вы, наверное, и пить хотите?» И не дожидаясь ответа, она поспешила в соседнюю комнатушку и вскоре вернулась с едой и питьем.

Я, разумеется, жаждал узнать подробности произошедшего с бедняжкой Сесилией, но почувствовал, что история эта в высшей степени печальная, приглушил свое любопытство и не стал напрямую спрашивать о том, что и желал, и одновременно боялся услышать. «А муж дома?» — первым делом поинтересовался я. «Мой муж? — уточнила она. — Господь забрал его от нас давным-давно. Да, вот так! На день Миккеля будет три года, как я стала вдовой. Еще кусочек? Пожалуйста, не пренебрегайте угощением, это простая крестьянская еда». — «Большое спасибо! — ответил я. — Меня не столько голод томит, сколько жажда… Так, значит, муж ваш вас покинул — это большая потеря, большое горе для вас». — «Да! — вздохнула она, и глаза ее наполнились слезами. — Но не только оно одно постигло меня. Господи Боже, вы видели нашу дочь?» — «Видел, — ответствовал я, — и она показалась мне весьма странной». — «Да, она совсем помешалась умом, — сказала хозяйка и разрыдалась. — Нам приходится держать женщину только для того, чтобы присматривать за дочерью. А на большее ее не хватает, ей ведь вообще-то полагается и ткать, и вязать понемногу, но ничего у нее не получается, ведь ей раз шестнадцать на дню приходится бегать за Сесиль, когда той взбредет в голову мысль об Эсбене». — «А где же сам Эсбен?» — прервал я ее. «В Царстве Божием, — ответила она. — Значит, вы ее об этом не спрашивали? И слава Богу! Смерть его была жуткой. О таком ужасе никто никогда и не слыхивал. А вы не стесняйтесь, ешьте и пейте, сколько пожелаете. Да, немало мне довелось пережить с тех пор, как вы были здесь в последний раз. Еще и времена такие тяжкие настали: с чулками теперь покончено, да и, чтобы следить за хозяйством, приходится людей со стороны нанимать». И тут я почувствовал, что, как бы ни горевала она по прошедшему, как бы ни одолевала ее забота о насущном, она все-таки в состоянии рассказать мне о выпавших на ее долю тяготах, и попросил ее об этом. Она с готовностью согласилась удовлетворить мое желание и поведала мне историю, каковую я — за исключением не относящихся к делу подробностей — и передаю здесь, насколько это в моих силах, в простом и бесхитростном стиле самой рассказчицы.

«Мы с Кьелем Эсбенсеном, — начала она, сперва придвинув к столу стул, усевшись на него и разложив вязание, — соседствовали с тех самых пор, как мы обосновались в усадьбе. Кьелев Эсбен и наша Сесиль стали добрыми друзьями. Но потом кто-то об этом узнал и рассказал мужу. И ему это не понравилось, да и мне тоже, ведь денег у Эсбена было кот наплакал, а у отца его так и вовсе ничего. Но мы все ж надеялись, что девчонка поумнеет и отступится от этого зеленого мальчишки. Да, он коробейничал потихоньку в округе, торговал чулками, галантереей, ну и зарабатывал пару скиллингов, но насколько этого хватало? И тут они пришли свататься, но мой муж, как нетрудно догадаться, ответил отказом, и тогда Эсбен отправился в Гольштейн. Мы, конечно, почуяли, что Сесиль слегка приуныла, да только это нас особо не озаботило. „Забудет она его, наверняка забудет, — сказал наш хозяин, — когда настоящий жених объявится“. И вскоре Мадс Эгелунн — не ведаю, знаком ли он вам? А вообще-то он в паре миль от нас живет — так вот, он посватался, имея при этом не обремененное долгами хозяйство и три тысячи далеров под проценты. Вот это уже было по-деловому. Миккель сразу ответил согласием, но Сесиль — Боже, спаси и сохрани! — Сесиль отвергла его. Муж мой прогневался и решил действовать вопреки ей. Мне казалось, он слишком жесток с нею, но мой благоверный привык поступать по-своему. И тогда они с отцом Мадса пошли к пастору и попросили его огласить в церкви имена своих детей как вступающих в брак. В первые два воскресенья все шло хорошо, но на третий раз, когда пастор спросил „Кто-то возражает против этого?“ — Сесиль поднялась со скамьи и крикнула: „Я возражаю. Наш с Эсбеном брак трижды огласили в раю“. Я шикнула на нее, да было поздно: все прихожане в церкви слышали ее слова и повернулись в сторону нашей скамьи — какой стыд и срам! Я тогда еще не думала, что она лишилась рассудка, но не успел пастор сойти с кафедры, как она снова начала бормотать что-то об Эсбене и рае, о свадебном платье и свадебном ложе — и все об одном и том же, без конца и без начала. И пришлось нам вместе с нею убраться из церкви. Мой благоверный отругал ее конечно и сказал, что она напроказничала. Но видит Бог, она не ради проказы эту блажь затеяла. Она говорила всерьез, дурочкой она была, дурочкой и осталась».

Тут рассказчица положила недовязанный чулок на колени, сняла шерстяной клубок с левого плеча, повернула его несколько раз и осмотрела со всех сторон. Но мысли ее при этом блуждали где-то далеко: отдохнув пару минут, она приблизила клубок сперва к одному глазу, потом к другому, снова повесила его на крючок и торопливо заработала спицами, стараясь, видно, таким образом связать оборванную было нить печальных событий.

«Все ее речи сводились к тому, что она умерла и очутилась в раю, где ей предстояло выйти замуж за Эсбена, как только он тоже умрет. И такие речи она вела и ночью, и при свете дня. Мой дорогой Миккель понял тогда, что случилось. „Это промысел Божий, — сказал он. — Никто не может противостоять ему“. Все, что произошло с дочерью, он принимал близко к сердцу, уж я-то это знаю, я столько часов пролежала в слезах в своей постели, когда все в доме уже почивали. И временами представлялось мне, что было бы лучше, если бы эти двое молодых людей соединили бы свои судьбы. „Может быть, — сказал на это мой муж, — но теперь этому уже не бывать“.

В первые несколько месяцев она была совсем безумной, и столько мы с ней натерпелись. Но потом она чуточку успокоилась, говорила очень мало, зато почти все время вздыхала и плакала. И делать ничего не хотела, ибо, по ее словам, в Царствии Небесном каждый день праздничный.

И так вот прошло полгода, а потом и еще вдвое больше, с тех пор как Эсбен подался на юг, но никто не мог ничего рассказать о нем, ни хорошего ни плохого. Но как-то днем, когда мы, я, мой благоверный Миккель и Сесиль, сидели здесь, в дверях появился Эсбен. Он пришел к нам прямо с дороги, не заходя к себе домой, и не знал, как обстоят у нас дела, пока не увидел дочку. Тут-то уж он наверняка догадался, что с нею произошло. „Ты заставил долго ждать себя, — сказала она. — А брачное ложе давным-давно готово, но скажи мне сперва: ты мертвый или живой?“ — „Господи Боже, Сесиль, — ответил он, — разве ты не видишь, что я живой?!“ — „Жаль, — заметила она, — ибо в таком случае ты не можешь пройти чрез врата рая. Умри же как можно скорее! Ведь Мадс Эгелунн только и ждет возможности оказаться первым“. — „Да, дела не Бог весть какие хорошие. Ах, Миккель, Миккель, какую же беду вы наслали на нас. У меня теперь пять тысяч далеров: брат моей матери умер в Гольштейне, он не был женат, и я наследую все его состояние“. — „Что-что? — спросил наш отец. — Жаль, что мы не знали этого раньше. Но погоди! Девушка наверняка еще придет в себя“. Эсбен покачал головой, подошел к нашей дочери и хотел подать ей руку. „Сесиль, — сказал он, — давай поговорим разумно: мы оба живы, и, когда ты поправишься, твои родители дадут согласие на то, чтобы мы были вместе“. Но она спрятала обе руки за спиной и выкрикнула: „Прочь от меня! Я тебя знать не хочу! Ты человек, а я ангел Божий!“. Потом она отвернулась и залилась горючими слезами. „Боже Всемогущий, что же вы, Миккель Крэнсен сделали с нами, двумя грешными людьми!“ — сказал Эсбен. „Не волнуйся! — ответил наш хозяин. — Все будет хорошо. Оставайся у нас на ночь, а завтра утром поглядим, что она скажет“.

Наступил вечер, и тут разразилась страшная гроза с громом и молнией, ничего более жуткого я в жизни никогда не видала — казалось, мир вот-вот рухнет.

Эсбен внял голосу разума и остался ночевать у нас. Когда стихия успокоилась, он лег спать на втором этаже. Остальные тоже отправились почивать, но я долго слышала через стену, как он вздыхал и плакал и, по-моему, молился Господу на небесах. Наконец, я тоже уснула. Сесиль спала в алькове, прямо напротив нас с Миккелем.

Было, наверное, уже около часа или чуть больше за полночь, когда я проснулась, на дворе стояла тишина, в окно светила луна. Я лежала и думала обо всех тех напастях, что постигли нас. Но меньше всего предполагала, что случится то, о чем я хочу вам теперь поведать. Я вдруг почувствовала, что Сесиль не издает ни звука, даже дыхания ее не доносилось до меня, да и Эсбен совсем затих. Нет, что-то здесь было не так. Я встала с постели, прокралась к алькову Сесиль, заглянула туда, но ее там не обнаружила. Я встревожилась, бросилась в кухню, зажгла свечу и поднялась наверх. О Господи Боже мой, что же я там увидела!? Боже, спаси и сохрани! Она сидела на постели Эсбена, и его голова покоилась у нее на коленях, но тут я разглядела, что он был бледен, точно смерть, и все лицо его и постельное белье стали красными от крови. Я вскрикнула и повалилась на пол. Но Сесиль помахала мне одной рукой, а другой потрепала его по щеке. „Тише, тише, — прошептала она. — Мой возлюбленный спит сладким сном. И как только мы погребем его бренное тело, ангелы вознесут его душу в рай, и вот там мы и справим нашу свадьбу во благости и радости“. Ах, Боже милостивый, Отец наш родной, она перерезала ему горло — окровавленная бритва лежала на полу перед кроватью».

В этом месте несчастная вдова закрыла лицо руками и горько заплакала, ужас и боль стеснили мне грудь. Наконец, она вернулась в прежнее состояние и продолжила свой рассказ:

«Горе и печаль поселились в нашем доме и в доме Эсбена, но ведь сделанного не воротишь. Родители Эсбена думали, что их сын погиб в Гольштейне, и, когда его тело вдруг привезли к ним, там такой крик и вой поднялся, что, казалось, усадьба вот-вот рухнет. Он был дельный парень, а теперь еще и средствами обзавелся, разбогател, и надо же — такую жуткую смерть принял в таком юном возрасте, да еще и от руки своей возлюбленной. Мой благоверный Миккель тоже не мог об этом не думать, он и сам уже был не жилец. Несколько месяцев спустя он заболел и слег, и вскоре Господь забрал его от меня.

В день его погребения Сесиль забылась глубоким сном и проспала трое суток подряд. А когда проснулась, к ней вернулся разум. Я сидела у ее постели и ожидала, что Господь вот-вот приберет ее. Но тут вдруг она глубоко вздохнула, подняла на меня глаза и спросила: „Что произошло? Где я была? Мне привиделся чудной сон, будто бы я была в Раю и Эсбен вместе со мной. Господи, мама, где же Эсбен? Вы ничего не слышали о нем, с тех пор как он отправился в Гольштейн?“ Я даже и не знала, что ей ответить. „Нет, — сказала я, — мы ничего о нем не знаем“». Рассказчица вздохнула. «„А где отец?“ — спросила она. „У твоего отца все хорошо, — ответила я. — Господь взял его к себе“. — „Матушка, я хочу увидеть его!“ — сказала она. „Нельзя, дитя мое, — ответила я. — Он ведь лежит в земле“. — „Боже, спаси и сохрани! — вскричала она. — Сколько же я проспала?“ По ее вопросу я поняла, что она даже не представляет, в каком состоянии находилась. „Это вы разбудили меня? — снова спросила она. — Не надо было, матушка, я так сладко спала, я видела прекрасные сны, и Эсбен приходил ко мне каждую ночь, он навещал меня в своих сверкающих белых одеждах и с красным жемчужным ожерельем на шее“».

Старуха вновь погрузилась в свои горестные мысли, глубоко вздохнула разок-другой и продолжила:

«К бедному моему дитяти вернулся разум, но один Бог знает, лучше ли ей от этого стало. Она никогда не радовалась, все время грустила, говорила, только если ее спрашивали, и усердно работала. Она была ни больна, ни здорова.

Слухи о том, что она поправилась, быстро распространились по соседним усадьбам, и где-то месяца три спустя появился Мадс Эгелунн и снова посватался к ней. Она ни видеть его не захотела, ни поговорить с ним. Теперь-то он понял, что она нисколечко не любит его, озлобился и затаил обиду. И я, и слуги, и работники, все мы постоянно следили, чтобы никто и словом не обмолвился о том, как она в своем безумии лишила жизни бедного Эсбена, да она и сама, наверное, думала, что он либо умер там, на юге, либо женился. И вот однажды Мадс снова оказался у нас и так настойчиво старался вырвать у нее согласие, что она ответила напрямую: она скорее умрет, чем выйдет за него. И тут он сказал: „И зачем я оберегаю девушку, которая перерезала горло своему первому возлюбленному, уж лучше расскажу ей все как было“. Я сидела на кухне, слушала их разговор вполуха, но при этих словах швырнула на стол все, что было в руках, бросилась в комнату и закричала: „Мадс! Мадс, Господи милостивый, что же вы делаете?“ Но было поздно: она сидела на скамье, бледная, точно покрытая известкой стена, с окаменевшим взглядом. „Что я делаю? — спросил он. — Да ничего, только рассказываю ей правду. Пусть она знает все, это лучше, чем держать ее за дурочку и позволять ей ждать своего умершего возлюбленного всю оставшуюся жизнь. Прощайте! Премного вам за все благодарен!“ Он ушел, а она погрузилась в свое прежнее состояние, и вряд ли разум вернется к ней в этой жизни. Вы же сами видите, какой она стала: все время, что не спит, поет эту песенку, она сама ее сложила, когда Эсбен отправился в Гольштейн, да еще представляет, будто делает простыни для брачного ложа. А так она тиха и спокойна, — слава Богу! — даже мухи не обидит. И все же мы не оставляем ее без присмотра. Господи, смилуйся же над нею и прибери поскорее нас обеих!»