В дни Каракаллы

– Мы должны быть там.

Вергилиан взял меня за руку.

– Ты слышишь? Может быть, это путешествие будет более долгим, но так для тебя безопаснее.

– Напиши мне письмо твоим прекрасным слогом, – попросил Корнелин, – и пусть наш каллиграф его перепишет, и я возьму твоего друга с собой. Он приятно использует для себя это путешествие, вместо того чтобы утомлять ноги по крутым и каменистым дорогам.

Так решилась моя судьба. Я запомнил письмо Корнелина почти дословно – столь старательно переписывал его. Оно было составлено Вергилианом в таких выражениях:

«Прекрасной деве от Агенобарба Корнелина, трибуна. Извини мой необдуманный поступок и желание направить тебе это послание через ветерана Валерия, ныне жителя вашего города. Но скоро мы покинем Паннонию и начнем новую войну, и, может быть, в какой-нибудь парфянской кузнице уже готовят стрелу, которая пронзит мое сердце. Поэтому не сердись и не удивляйся. Пока же поразил меня проказник амур! Позволь сказать, милая дева, что если мне будет суждено вернуться с Востока хоть на один день в твой город, я был бы счастлив ввести тебя хозяйкой в свой дом, как подобает римлянину. Я надеюсь при первом удобном случае говорить с твоим почтенным отцом. Человеческая жизнь стоит немного в наше время, но все-таки пролей слезу, если услышишь, что трибуна Корнелина, префекта лагеря XV легиона, нет больше в живых. Где я видел тебя? Ты была среди девушек, возлагавших цветы на алтарь победы в храме Юпитера, когда наш легат приносил жертву богам за императора…»

Письмо было значительно более длинным, и переписка его заняла у меня немало времени, однако на другое утро я вручил послание Корнелину.

Присутствовавший при этом Вергилиан усмехнулся.

– А все-таки любопытно бы посмотреть на эту полнотелую девицу, прельстившую нашего славного воина!

Ночью, когда я укладывался спать и уже собирался потушить светильник, тускло освещавший мое временное жилище, раздался шум на улице. Кто-то настойчиво стучал в ворота. В ответ яростно залаяли псы. Я поспешно погасил свет, но мне трудно было рассмотреть, что происходит перед нашим домом, и, только прижавшись лбом к железу решетки, я мог увидеть темную фигуру в дорожном плаще. Дверь отворилась. Послышался хриплый голос:

– Имею письмо для молодой госпожи.

Удивленный привратник, увидев неприглядное одеяние незнакомца, стал ругаться:

– Бродяга! Кому нужно твое письмо? Какой зловонный ветер занес тебя сюда?

– Не кричи, – спокойно ответил путник. – Мне нужно видеть твою госпожу. А если не позовешь ее, то посулю тебе весьма большие неприятности. Это я обещаю.

Раздосадованный привратник ушел куда-то, и я решил, что он намерен пожаловаться Виктору, но минуту спустя послышался голос старой Пудентиллы. Она стала переговариваться с нахалом.

– Почему ты шляешься по ночам и не даешь покоя добрым людям? Что тебе надо от нас?

– Я принес письмо твоей госпоже.

– Какое письмо?

– Вот. Наш трибун сказал: «Валерий, ты уроженец Карнунта и хорошо знаешь, кто где живет. Ты остаешься в городе, так как настал конец твоей службы». А надо сказать, что мне действительно вышел срок и я намерен теперь заняться башмачным ремеслом. Слишком я стар, чтобы возделывать землю и возиться с волами в какой-нибудь паннонской деревушке. Я тогда сказал трибуну…

– Где же письмо? – прервала поток его красноречия деловитая Пудентилла.

– Вот письмо. Передашь его твоей молодой госпоже. Его написал трибун Агенобарб Корнелин – так зовут нашего трибуна. Наш трибун сказал: «Валерий, передай письмо! Ты хорошо знаешь, кто где живет…»

Но привратник с ругательствами захлопнул калитку, и на дворе послышались старческие шаги Пудентиллы. Валерий пошел прочь и, удаляясь в ночную тьму, запел козлиным голосом:

Тысячи, тысячи сарматов мы убили,тысячи, тысячи парфян в плен взяли…

Судя по голосу, ветеран был пьян, как корабельщик. Голос постепенно затихал, вскоре собаки перестали лаять, и снова в Карнунте наступила тишина…

Когда я утром рассказал обо всем Вергилиану, он многозначительно посмотрел на меня, но пожал плечами и ничего не ответил. А на другой день, на рассвете, я уже трясся в легионной тележке в Аквилею. Вергилиан махал мне рукой, стоя у дороги, и воины, которые двинулись в путь, пели нескладными, однако мужественными голосами:

Тысячи, тысячи сарматов мы убили,тысячи, тысячи парфян в плен взяли…

XIV

Я вновь и вновь оборачивался, чтобы посмотреть на Вергилиана, но его фигура как бы растаяла в мглистом воздухе. Друг не мог проводить меня далее, потому что его задерживали в Карнунте неотложные дела с кожами, и прощание наше с клятвенными обещаниями встретиться снова в Риме, как только позволят обстоятельства, происходило во временном лагере XV легиона.

Рассвет медленно разгорался. На востоке вспыхнула бледная заря. Воины, кони, мулы, повозки двигались по узкой Саварийской дороге, мимо гробниц и погребальных монументов. За придорожными деревьями стояла сельская тишина, которую в этот утренний час нарушали громкие человеческие голоса и скрип повозок, а иногда воинственные песни. Солдаты пели:

Тысячи, тысячи сарматов мы убили,тысячи, тысячи парфян в плен взяли…

Я с любопытством смотрел на красивые памятники и читал надписи. Иногда это были печальные слова о младенце, которого судьба только показала родителям и отняла навеки, или о юной супруге, покинувшей мужа в расцвете своей женской красоты, или о бедняке, похороненном на средства погребальной коллегии кожевников. Потом вдруг бросалась в глаза какая-нибудь пышная эпитафия откупщика, «трудившегося как пчела, облеченного доверием в муниципии, избираемого трижды на высокие должности, оставившего после себя в городе два дома, а в сердцах сограждан добрую память и сожаление…» На одной из скромных гробниц из белого камня было только три слова: «Счастливого пути, путник!»

Я мысленно поблагодарил богов за пожелание благополучия и вспомнил случайный солдатский разговор, из которого выяснилось, что легионного орлоносца зовут Феликс, что значит по-латыни счастливый, и что это должно послужить благоприятным предзнаменованием. В час, когда легион выступил при звуках труб из лагеря, с придорожного дерева взлетел зеленый дятел, посвященный, как известно, Марсу. Воины были в восторге от такого благоволения богов.

Я ехал в повозке. Случайно около нее оказался верхом на коне трибун Корнелин. Впереди бодро шагали несколько воинов и среди них ветеран Маркион. Он уже отслужил положенный срок, но не представлял себе, как можно жить в мирной обстановке, без солдатской трубы и без лагеря, и упросил оставить его в рядах.

– Снова в поход, отец? – спросил Корнелин. – Не устанешь в пути?

– Отдохну в могиле, – отвечал Маркион и засмеялся беззубым ртом, довольный, что легион снова выступает на войну и что по обеим сторонам дороги сейчас поплывут рощи, селения, храмы, источники, пашни, стада, пастухи, дубы, таверны…

– До Антиохии еще далеко, отец, – продолжал Корнелин.

– Как-нибудь доплетусь.

– Правда, говорят, что там тебя ждет любовница? – подшучивал над ветераном трибун.

– Верно. Торгует могильными червями на кладбище.