В доме своем в пустыне

Инвалидная коляска Готлиба была намертво прикреплена к земле, сам Готлиб был намертво привязан к ее сиденью, толстый канат был прикреплен и заброшен через блок, и садовник, побагровев и дрожа от гордости и натуги, ухватился за него и начал тащить. Все — все, кто видел дрожание его рук, все, кто слышал его хриплые стоны, все, кто обонял его тяжелый пот, — застыли на месте. Каменная карта приподнялась над землей, крутнулась на канате, сверкнула на солнце всей своей белизной. Блок скрипел. Канат гудел. Чудовищные руки Готлиба двигались, как два рычага. Он тянул, и тянул, и стонал, и хрипел, и тянул, и она подымалась, и подымалась, и подымалась.

Мы, квартальная детвора, смотрели из-за забора и, поскольку видели, что происходит, не могли сдержать криков испуга. Но слепые дети, которые не видели и не знали, как налилось кровью и исказилось лицо садовника и как опасно близка рельефная карта к стене здания, кричали от восторга и от радости.

На втором этаже, на балконе, который большую часть года пустовал и был заперт, уже ждали несколько учителей. Они подтянули рельефную карту к себе и положили на приготовленный для нее большой стол. Канат был отвязан, Страна Израиля была втянута внутрь — и исчезла. С той поры ее уже не видел никто. Ни я, ни Авраам и, уж конечно, ни те слепые дети, для которых ее высекали.

ВСЁ СВЯЗАНО ОДНО С ДРУГИМ

Всё связано друг с другом. Недавно я заглянул в нашу местную библиотеку и неожиданно натолкнулся на старую книгу, где на внутренней стороне обложки был приклеен экслибрис: «Ихцак бен раби Меир Бризон из Иерусалима».

А два дня назад, после неожиданного дождя, который прошел на юге Мертвого моря, я увидел издали джип, застрявший в размокшей глине. Я посмотрел в бинокль и увидел молодую женщину и двух парней, которые хлопотали возле машины, тщетно пытаясь замостить ветками и камнями грязь, в которой тонули колеса. Глиняное месиво — штука липкая и скользкая, и, когда водитель жал на педаль, шины лишь утопали еще глубже и вращались на месте вхолостую.

Некоторое время я наблюдал за этой троицей издалека, а потом сосредоточился только на женщине, потому что мне показалось, что я уже видел ее когда-то. Кончилось тем, что я подъехал ближе и протянул им конец своего троса.

Я протащил их на несколько метров, на твердый грунт, и они предложили мне выпить с ними кофе.

— Нет, — сказал я. — Тут вы у меня в гостях.

Я достал маленький чайник и стеклянные чашки, разжег огонь и заварил всем нам чай.

Один из парней спросил, чем я занимаюсь.

— Выглядит безумно скучно, — заметил второй.

Я засмеялся:

— Куда скучнее, чем ты думаешь.

— Так почему же ты этим занимаешься? — спросила девушка.

— По предписанию врача, — сказал я.

Она улыбнулась, но парни вдруг нахмурились.

— Что это значит? — спросил один из них.

— Это значит, что врач обследовал меня и сказал, что если я не начну ездить в одиночку по пустыне, вдоль труб, то через пять лет мне крышка.

— И сколько же лет прошло с тех пор? — спросила девушка.

— Больше пятнадцати, — сказал я.

— Чистый выигрыш, — сказала она. — Тебе повезло с врачом. — И спросила, где я жил до того, как переехал в пустыню.

— В Иерусалиме.

— Я тоже, — сказала она. — А сейчас я живу в Ашкелоне, недалеко от моря.

И когда она наклонилась к своей чашке, две волны прокатились под тканью ее блузки, и я вспомнил, кто она и где я ее видел. Это была та девушка, которая открыла зеленые ставни окна того дома, где я «был зачат», там, возле старого зоопарка в Иерусалиме, открыла и стояла, глядя на меня испуганными глазами и обнаженными грудями.

Я не раз размышляю, что бы случилось, если б я сказал ей, кто я. Я не раз размышляю, что бы случилось, если б я сказал ей, кто она. Я не раз размышляю, что бы случилось, если б я поехал следом за ними, догнал их и сказал ей, сколько раз я думал о ней с тех пор.

И в конце концов я утешаю себя предположением, что она, скорее всего, давно забыла то мгновение и меня, схоронившегося в нем, как змея в песке, — да и зачем тебе, Рафинька, ворошить забытое? Зачем тебе, Рафи, все эти волнения? Успокойся, Рафауль, идиот ты этакий, зачем тебе весь этот балаган, а?

КАЖДУЮ СРЕДУ

Каждую среду после обеда мы идем на Маханюду. «Мы» — означает Рыжую Тетю, Черную Тетю и меня, «Маханюда» — означает рынок Махане Иегуда, а «идем» — означает идем пешком, потому что проездные билеты, как известно, стоят «уйму денег».

Бабушка отдавала приказы, сопровождая их разъяснениями:

— Туда, с пустыми сумками, вы пойдете все трое пешком. Обратно, с полными сумками, ты, — говорит она Рыжей Тете, — возьмешь сумки с собой в автобус, а вы двое, — говорит она мне и Черной Тете, — побежите домой пешком. А ты, — она возвращается к Рыжей Тете, — сойдешь с сумками на остановке нашего квартала и будешь ждать их там, а вы, — возвращается она ко мне и к Черной Тете, — прибежите и поможете ей тащить их с остановки домой. Все поняли? — спрашивает она всех троих. — Таким способом мы потратимся только на один билет вместо шести. Сколько мы на этом сэкономим, Рафинька? Вот и хорошо, мы сэкономим целых пять билетов.

— Если ты пошлешь меня тоже, — сказала моя сестричка, маленькая паршивка и язва, — мы сэкономим целых семь.

Бабушка открыла верхний ящик комода, что в ее комнате, и заслонила руки спиной, но я услышал звук разрываемой бумаги и шелест «пакета» и понял, что она вынимает деньги.

— Это на покупки, — сказала она Рыжей Тете. — И верни мне всю сдачу точно. Я проверю.

— Пусть твоя дочь возьмет эти деньги! — сказала Рыжая Тетя.

— Я не полагаюсь на нее с деньгами, — сказала Бабушка.

— Я не хочу прикасаться к этим деньгам, — сказала Рыжая Тетя.

— Я возьму, мама. Я не потеряю, не беспокойся, — сказала Черная Тетя.

Бабушка крикнула из окна:

— А мягкие овощи купите последними… — и Черная Тетя закончила:

— …чтобы они не раздавились внизу сумки.

Мы спустились по грунтовке в сторону главной дороги и, несмотря на постоянно действующую Бабушкину инструкцию, немедленно стали играть в футбол камнями, Черная Тетя и я. Мои ботинки — как и одежда, которую я ношу, и еда, которую я ем, — стоят уйму денег, и каждые несколько дней Бабушка проверяет, не поцарапал ли я их носки. Но камни зовут, и Тетя по ним бьет, и соблазн играть с ней и победить ее велик. А кроме того, ведь через несколько месяцев, когда мои ноги еще чуть вырастут, Бабушка все равно отрежет этим ботинкам носки, чтобы пальцы могли торчать из них и расти наружу, и так мы сумеем сэкономить еще один сезон.

Каждый шаг на том пути, от нашего квартала и до Маханюды, четко врезался в меня: возле Дома слепых грунтовая дорога превращается в узкую, короткую, разбитую улочку и в конце поворачивает налево, в сторону выезда из города, и там проходят мимо нескольких домов с красными крышами и поднимаются к Дому сумасшедших, «Эзрат нашим», под которым «шоссоны» кооператива «Мекашер» испускают облака черного дыма и горестные стоны.

В этом месте мы переходили дорогу и шли по противоположной стороне, потому что Рыжая Тетя ненавидела сумасшедших и боялась проходить возле их дома. Потом, на углу, снова переходили на другую сторону, — левые наши уши сплошь наполнены пением зубил и молотков, доносящимся из «Мастерских Абуд-Леви», — и сворачивали к каменной стене больницы «Шаарей Цедек» [129] , потому что Черная Тетя обязательно хотела поздороваться с коровами доктора Валаха.

129

Шаарей Цедек — Врата справедливости (ивр.).