В дороге

«Venere, abbigliata di una calda nuditd, surge dalle rude… E una sedu-centefigum di donna, palpitante, voluttuosa. Sembra che sotto Vepidermide pulsino le vene frementi e scorre tepido il sangue. E occhio languidopare inviti a una dolce tregenda»^[8]. Сам д'Аннунцио не мог бы написать лучше. Однако самый выдающийся образец этого стиля мне попался в одном французском путеводителе. Это описание Дижона. «Comme unejoliefemme dont une maturite savoureuse armndit les formes plus pleines, la capitak de laBourgogne a fait, engrandissant, eclater la tunique etroite de ses vieilles murailles; elk a revetu la robe plus moderne etplus comfortable des larges boulevards, des places spacieuses, des faubourgs s'egrenanl dans les jardins; maiselleagarde le corps auxlignespures, auxcharmants de tails que des siecles epris d'art avaient amoureusement orne»^[9]. Шляпы долой перед Францией! По этому случаю я с готовностью присоединяюсь к лорду Ротермиру.

Нет лучше чтения в дороге, чем старые путеводители, утратившие актуальность и потому уже превратившиеся в исторические документы. Настоящее сокровище — ранний Мюррей. В самом деле, любое издание о путешествиях по Европе, каким бы скучным оно ни было, представляет интерес, потому что было написано до эры железных дорог и Рёскина. Почему бы не почитать о впечатлениях туристов, путешествовавших сто лет назад, еще в каретах, и об эстетических предрассудках минувшей эпохи, особенно если речь идет о тех местах, которые посещаете вы сами? Путешествие перестало быть только перемещением в пространстве; теперь можно путешествовать во времени и в мыслях. Чтение старых путеводителей полезно и с точки зрения морали: с их помощью осознаешь абсолютную случайность наших вкусов, как, впрочем, и устоявшихся понятий и убеждений. Для нас, например, является аксиомой то, что Джотто великий художник, а вот Гете, когда посетил Ассизи, даже не потрудился взглянуть на фрески в церкви. Для него единственно достойным внимания был портик римского храма. Что касается нас, то мы не получаем удовольствия от Гверчино, хотя Стендаль приходил от него в восторг. Канову мы считаем «милым» и иногда, глядя, например, на скульптурное изображение Полины Боргезе, по-настоящему очаровательным, когда он ненавязчиво передает чувственность (даже подушка, на которую она откинулась, кажется чувственной; вспоминаются совершенно неприличные облака, с которых ангелы Корреджо смотрят на нас с купола в Парме). Однако трудно полностью согласиться с Байроном, когда он говорит: «Подобен великим мастерам прошлого сегодняшний Канова». Тем не менее, ни Гете, ни Стендаль, ни Байрон не были дураками. Но их так воспитали, и они не могли думать иначе. Мы бы тоже так думали, если бы жили сто лет назад. Новые стандарты и, в целом, большая терпимость — результат лучшего знания искусства разных народов и разных времен, что в первую очередь связано с фотографией. Подавляющая часть всемирного искусства не реалистическая; мы знаем всемирное искусство, как не могли его знать наши предки; следовательно, мы должны с большим почтением относиться к нереалистическому искусству и не так бурно восторгаться реализмом, каким восторгались люди, воспитанные почти исключительно на греческих, римских и современных реалистических образцах. Старые путеводители избавляют нас от невежества и самоуверенности в суждениях. Мы тоже будем выглядеть дураками — в свой черед.

Старых путеводителей много, и все они характерны для своих эпох, так что их можно почти наугад брать с библиотечной полки, не сомневаясь, что чтение будет занимательным и полезным. Если судить по моему опыту, то в путешествиях по Италии самый приятный попутчик — Стендаль. Его «Прогулки по Риму» сопровождали меня во многих моих прогулках по этому городу и ни разу не подвели. Совсем неплохо почитать в Риме и почему-то оказавшегося не в чести Вейо. Не буду утверждать, что Вейо великий писатель. В сущности, его очарование и очевидная оригинальность заключены в том, что он привез в Италию не те предрассудки, которые свойственны большинству туристов. Мы настолько привыкли слышать, будто церковная власть была очевидным злом и священники стали причиной деградации Италии, что человек, посмевший сказать обратное, кажется нам в высшей степени оригинальным. Начитавшись разоблачительных сочинений протестантов и свободолюбцев, мы с особым удовольствием берем в руки книгу Вейо, тем более что она вполне пристойно написана (ее автор был первоклассным журналистом). (Таким же образом неожиданная точка зрения Бальзака в «Крестьянах» делает этот роман еще более замечательным, чем он есть на самом деле. Мы привыкли читать романы, где скромные добродетели крестьянина возносятся до небес, где показывают его тяжелую жизнь и развенчивают тиранию землевладельца. Бальзак же сразу начинает с предположения, что крестьянин — настоящий бандит, и требует от нас сочувствия к землевладельцу, который незаслуженно терпит бесконечные страдания из-за преследований крестьян. Вероятно, Бальзак неправильно представляет историю общества; однако от его романа веет свежестью, в отличие от многих других, написанных на ту же тему.) Книга «Запахи Рима», как и «Крестьяне», имеет то преимущество, что представляет неожиданную точку зрения. Вейо путешествует по Папской области с намерением увидеть земной рай. И преуспевает в этом. У Его Святейшества все подданные счастливы. Не принадлежат к этой благословенной пастве дикие звери — Кавур, Маццини, Гарибальди и остальные; обязанностью каждого благомыслящего человека является не допустить их в свое сообщество. Это его главная тема, и во всем, что он видит, он находит подтверждения своей правоты. Книга «Запахи Рима» написана свежим языком пристрастности. Подобно Цимми, Вейо был:

Без меры добрый и без меры же лихой,

И каждый был ему иль Богом, или Сатаной.

Кроме того, он был умен и достаточно храбр, чтобы иметь собственные убеждения. Восхитительно, например, его отрицание всего языческого искусства по той причине, что оно не христианское! Когда весь остальной мир простирается ниц перед греками и римлянами, Вейо как ультрамонтанист^[10] принципиально и с раздражением осуждает и их, и все их творения. Великолепно!

Из других спутников прежних времен, с которыми мне было приятно путешествовать, я могу назвать совсем немногих. Шарль де Бросс^[11] — неистощимый источник информации. В Италию лучше всего ехать с ним. Наш Янг почти ничем не хуже во Франции. Очень хороши путевые дневники мисс Берри. У леди Мэри Монтегью тоже сыщется немало интересного. Бекфорд — великолепный дилетант. А вот Борроу, продавец Библий, известен тем, что первым оценил Эль Греко.

Если живопись вас не очень интересует, есть изумительный доктор Берни, чьи «Музыкальные путешествия» и содержат полезные сведения, и хорошо написаны. Его итальянские книги высоко ценятся, помимо всего прочего, еще и потому, что заставляют понять, куда девались в восемнадцатом веке те невероятно одаренные люди, которые в прошлом писали картины, ваяли статуи и строили храмы. Они все подались в музыку. Даже уличные музыканты в совершенстве владели контрапунктом; крестьяне божественно пели (послушали бы вы, как они поют сегодня!), в каждой церкви был потрясающий хор, который постоянно разучивал новые мессы, песнопения и оратории; почти все дамы и господа были первоклассными исполнителями-любителями; а сколько в Италии давали концертов! Доктор Берни обрел там музыкальный рай. Что же случилось потом? Существует этот рай или его давно нет?

Он все еще, как я думаю, существует, правда, перестал быть музыкальным или живописным потому что итальянцы занялись политикой, а потом производством, коммерцией и техническим творчеством. Первые две трети девятнадцатого столетия были почти полностью отданы борьбе за независимость и объединение. Потом шестьдесят лет итальянцы эксплуатировали природные ресурсы; а та энергия, которая еще оставалась, шла в политику. В один прекрасный день, когда они перестанут оснащать современным оборудованием старые дома, когда выгонят шумных слуг и вместо них наймут спокойную честную домоправительницу, — в один прекрасный день, возможно, итальянцы вновь отдадут свою энергию и свой талант на благо искусствам. Будем надеяться, что так и случится.

Очки

Я никогда не отправляюсь в путь, не захватив с собой внушительный набор оптики. Пара очков для чтения, пара очков для дальних расстояний и пара моноклей на всякий случай — их я всегда беру с собой. Чтобы все это разбить, потребовалось бы землетрясение или железнодорожная катастрофа. Чтобы все сразу потерять, надо быть полным идиотом. Кстати, когда знаешь, что очки есть, чувствуешь себя спокойно, ведь все не так просто, как объясняют нам ученые мужи, и трудно противостоять проделкам дьявола. Одни очки могут разбиться или потеряться, когда они больше всего нужны или когда меньше всего этого ждешь. Неодушевленные предметы, назовем их так, совсем не дураки; когда очки знают, что в карманах и чемодане у вас лежит еще парочка, они понимают, что безнадежно проиграли, и не предпринимают попыток сломаться или исчезнуть, более того, стараются быть на глазах.

Выбрав время между весенним равноденствием и осенью, я отправляюсь на юг, поближе к солнышку, мои запасы пополняются тремя парами солнцезащитных очков — очками со стеклами светлого и темного зеленого цвета, а еще черными очками. Больно и даже опасно смотреть на сверкающую пыльную дорогу, белые стены, отливающие металлическим блеском, голубые жаркие небеса. В зависимости от приближения или удаления лета, от того, начинается день или заканчивается, я водружаю на нос светло-зеленые, темно-зеленые или черные очки. Таким образом мне удается снижать освещенность до терпимых пределов.

Но даже если бы я совсем не страдал от избытка света и мог бы, проявляя героизм, не моргать, подобно орлу — или сварщику, то и тогда я брал бы с собой в путешествия по южным странам солнцезащитные очки. Ведь они имеют не только практическое, но и эстетическое предназначение. Защищая глаза, они одновременно улучшают окружающий мир.

Когда подъезжаешь к великим пустыням, которые на расстоянии в несколько тысяч миль опоясывают землю по эту сторону тропика Рака, пейзаж перестает меняться, что нам, жителям севера, кажется переменой к худшему. Он теряет роскошный зеленый цвет. К югу от Лиона (кроме как в горах и на болотах) нет ни единой травинки, достойной так называться. Лиственные деревья тут плохо приживаются и уступают место черным кипарисам и соснам, темно-зеленым лаврам и светло-серым оливам. Зеленый цвет в итальянском пейзаже или светлый и пыльный, или темный, блестящий. Только поднявшись на две тысячи футов — и только так — можно увидеть нечто, напоминающее великолепный, светящийся зеленый пейзаж Англии. Типичный пейзаж Северной Италии — гористый: внизу растут оливы, а наверху, где не возделывают никакие культуры, голо и черно. Все же такой пейзаж — не совсем удачный компромисс между северным и южным пейзажами. Английская природа богата и приятна благодаря обилию цветов и влажно поблескивающим травам и листьям. Их земную роскошь несколько умеряет и романтизирует туманная дымка, препятствующая ясному видению. А вот южный средиземноморский пейзаж, который впервые возникает перед нами в Террачине, поражает своей обнаженностью, резкими линиями и суровой красотой. Небо необыкновенно чистое, и кажется, что земля вдалеке — не земля вовсе, а окрашенный в разные цвета воздух. Северная Италия — это не север и не юг, она не чистая и сияющая и не округлая, мягкая, роскошно зеленая.

Как раз тут, где солнце не сжигает все подряд и пейзаж не отличается предельным аскетизмом, здравомыслящий турист надевает зеленые очки. И тотчас происходит чудо. Пропыленная трава вдруг обретает сочность и наполняется жизнью. Если в серой листве олив осталось хоть немного зелени, она являет себя глазам с необыкновенной силой. Иссушенные леса воскресают. Виноград и пшеничные колосья как будто глотнули живительного дождя. Словно к пейзажу прибавилось то, чего ему не хватало, чтобы стать идеально прекрасным. В зеленых очках можно любоваться и северным пейзажем, однако созданным искусственно и более величественным — более ярким, более благородным, более театральным и романтическим.

Полезно надевать зеленые очки на побережье северного Средиземноморья. На юге голубое море становится темно-синим, как ляпис-лазурь. Это темное, как вино, древнее море контрастирует с залитой солнцем землей и становится более, чем всегда, воздушным, чистым и прозрачным. Однако к северу от Рима синий цвет обретает большую глубину; это фарфоровая, а не лазурная синева. У моря в Монако и Генуе, Специи и Чивита-Веккии голубой стеклянный блеск, как у кукольных глаз, — и их взгляд очень скоро покажется вам злым, такой он пустой и блестящий. Однако наденьте зеленые очки, и этот пустой взгляд тотчас обретет глубину, загадочность и засияет между кипарисами подобно водоемам в садах виллы д'Эсте в Тиволи. Мгновение назад бессмысленный, он теперь манит, как сирена, а нависающие над морем бесплодные горы мгновенно зеленеют, словно под легкой стопой Весны.