В Эрмитаж!

По стенам развешаны полотна, которые он посылал из Парижа в знак признательности великой царице. Но в каком они виде! Исцарапаны и разодраны, некоторые залиты водой, другие покрыты толстым слоем грязи. Широкий коридор уставлен статуями, неверный лунный свет заливает их. Канова потерял руку или даже обе, а иные статуи и вовсе обезглавлены. У ангелов работы Фальконе выросли дьявольские клыки. Картины древних развалин словно ожили. Из дальних коридоров доносятся грубые вопли, а где-то поблизости вдребезги разлетаются оконные стекла. Он кидается в зимний сад — но и там увяли цветы и не поют птицы. Он заглядывает в каждую приемную — никого. В одной комнате забыта на столе шахматная доска, на ней разбросаны в беспорядке фигуры. В другой — бильярд, покрытый широким серым саваном. Вот уже привычные ему покои императрицы. Но сейчас здесь не слышно болтовни. Не ждут послы и не шныряют шпионы. Не толпятся придворные и девицы на выданье. И Ее портрет над кушеткой тоже покрыт пылью.

А под портретом — Она. Лежит совершенно голая, раскинувшись в позе величественной и вальяжной, голова откинута на подушку. Груди — большие, отвисшие, необъятный императорский живот — как хороший кусок ее поросшей тундрой страны. Бесподобный образец для любителей рубенсовских пышных форм. Она окидывает его взглядом с головы до ног, и он понимает, что черный костюм философа, обычный его костюм для визитов ко двору, сегодня отсутствует. Все это время он тоже щеголял во всей своей мужской наготе.

— Опять опаздываете, мсье Библиотекарь. Сильно опаздываете, — бормочет Она.

— Прошу простить меня, — говорит Он, — на Неве туман.

— Ближе, мсье Философ, — приказывает она, — подойдите ближе. Вы, конечно, прекрасно понимаете, зачем вас сюда позвали.

— Я сомневаюсь всегда и во всем. Ваше Императорское Величество.

— Вы же знаете, что, если это не сделаете вы, это с удовольствием сделает Вольтер.

— Но ему восемьдесят лет, он истасканный старик, у него нет ни одного зуба, и всему миру известен его больной желудок! Да и мне уже шестьдесят.

— Пустое. Вы — человек без возраста. То столетний старец, то десятилетний мальчишка. Я никогда не знаю, которого из них ожидать.

— Но как же, прямо здесь, Ваше Величайшее Императорское…

— А почему бы и нет? Где же еще? Это час любви. Дворец пуст, никто не потревожит нас. Да, мсье, здесь и сейчас. Пока не набежали надоедливые послы.

— Слушаюсь, Ваше Императорское Величество.

— Вы знаете, что мне следовало бы немедленно прогнать вас прочь?

— Что ж, всякий монарх вправе воспользоваться своим правом.

— Ах, скорее сюда, мсье. Я чувствую, вы принесли мне солнечный свет…

— Если вы и впрямь даете свое монаршее дозволение…

Она призывно раздвигает ноги. И он послушно укладывается между ними. И приступает к делу. На губах ее играет нежная улыбка. Столь же нежно он продвигается вперед и касается теплого центра Российской империи. Дух Франции, поначалу осторожный, разгорается в нем. Он плывет по реке меж двух извилистых берегов, он отыскивает гавань и готовится причаливать.

— Давай же, вперед, — шепчет она, обнимает его и притягивает к себе. — Ради этого вы преодолели тысячи миль.

Теперь он скользит, а может, скачет верхом по Английской набережной Невы, мимо шпилястого Адмиралтейства, мимо Петропавловской крепости. Он сворачивает на Невский, и вот — перед ним вся Россия, удивительная, поразительная, неизведанная, тысячи verstasосоки, болот и степей. Казацкие бурки отступают перед французскими киверами. Скоро европейская конница с наскоку возьмет Москву и помчится дальше, на юг — к солнечному Кавказу, на север — в Сибирь, к вечной мерзлоте, арктическим снегам… И тут его вдруг взяли и арестовали. Кто-то навалился сзади, это набросились на него, скрутили по рукам и по ногам четверо злобных карликов.

Карлики разрывают их объятия, оттаскивают его, поднимают и выбрасывают в распахнутое окно. Тело его со свистом рассекает воздух, падает и катится по заснеженной набережной прямо к покрытой льдом Неве. С ужасным треском ломается лед. Грязные воды разверзаются под ним. Оттуда, снизу, тянет жутким холодом и в то же время пышет жаром. Он тонет, но держится на воде. Вот-вот потопнет совсем, но барахтается. Его тянет на дно, но он выплывает на поверхность. И все это время он занят любимым своим делом: он анализирует, он ищет объяснения.

«В состоянии сна душа перестает быть целостной сущностью. Сон — почти всегда результат сенсорной стимуляции. Человек спит, но подсознание его бодрствует и продолжает испытывать и порождать новые ощущения, в которых, как ему кажется, он отдает себе полный отчет. Но спящий человек теряет способность управлять этими ощущениями, подразделять и классифицировать их. Хозяин — его Я, его личность — попадает во власть слуг, то есть безумной энергии собственного бесконтрольного подсознания. И это запутавшееся в паутине человеческое Я то активно, то подвержено любым влияниям. Отсюда столь характерные для сновидений беспорядочность и хаотичность».

— Значит, во время сна мы теряем разум? — спрашивает очаровательная мадемуазель де Леспинасс, которая вдруг присоединилась к нему и теперь сидит рядышком на постели, а постель, в свою очередь, плывет по реке.

— Не совсем. Сон — это наш собственный переработанный опыт, картина мира, воссозданная на его основе собственным нашим разумом, — поясняет ей доктор Бордо, который стоит в какой-то комнате и держит в руке какую-то шляпу. — Иногда полученные во сне ощущения столь жизненны и правдоподобны, что мы затрудняемся ответить — не явь ли это.

— В таком случае во сне нас подстерегает немало опасностей, — делает вывод мадам де Леспинасс и с любопытством смотрит на доктора.

— Я повторял это ему бессчетное количество раз, — отвечает Бордо, — но он не обращает внимания.

— О чем вы задумались, доктор?

— А задумался я, мадемуазель, о великом и гениальном мсье Вольтере, — ответствует доктор. — Думаю вот, как природа ухитрилась породить столь уникальную личность. Как он научился преодолевать свои страсти и чувства, как в совершенстве отточил свой ум, как ему удается всегда быть в центре всего, контролировать окружающий мир, поступки и мысли людей, лучших из лучших, сильнейших из сильнейших. Для этого нужно быть сверхразумным, абсолютно рациональным человеком. И все же, поверьте, даже Вольтер по ночам погружается в мир сновидений. Даже гении не чужды стихии бессознательного. Все понятно, мадемуазель? Где моя шляпа? Мне пора. В Марэ меня ждет еще один пациент.

— Но вы-то сами, Бордо, друг мой, — спрашивает, выныривая на поверхность, наш герой, — что делаете вы посреди Невы, вы и милая мадемуазель де Леспинасс, в столь неурочный утренний час?

— Когда-нибудь вы поймете, — отвечает Бордо, — но сейчас, если хотите проснуться завтра целым и невредимым, сейчас вам лучше спокойно уснуть.

— Спасибо, доктор, так я и поступлю, — соглашается, разом угомонившись, наш герой. — Благодарю за визит. Увидимся утром. Спокойной ночи, доктор. Спокойной ночи, дамы. Доброй вам всем ночи.