В этом мире подлунном...

Вот так так: бедняцкая телега на эдакой дороге? Где сейчас даже не все богатые могут проехать?

— Эй, мавляна!

Бируни тоже узнал хозяина телеги и натянул уздечку, придерживая своего коня.

— О, благословение аллаха повелителю всех питейных почтенному Маликулу шарабу!

Маликул шараб тоже остановился: поглаживая давно не чесанную, не крашенную бородку, лукаво заулыбался:

— Слава наставнику мудрецов, досточтимому Абу Райхану! Думаю, почему это не показывается он в бедной моей лачуге, покинул верного своего слугу? Видно, забыл старого друга ради нового? — сощурив глаза, метнул взгляд на султанских вельмож. — Поздравляю, поздравляю с новым другом, мавляна!

Бируни рассмеялся:

— Можно ли забыть повелителя весельчаков, дорогой мой? А не показывался я в вашем прекрасном заведении из-за недуга.

— Лучшее лекарство от всех болезней — глоток доброго вина!

— Истинно так. И сейчас же с удовольствием полечился бы… Жаль, что приходится предпочесть райскому вину совет мудрецов во дворце.

— Вы едете туда? — Маликул шараб сдвинул набок колпак, покачал головой. — Эх, мавляна! Не надо иметь великий ум, коим аллах одарил вас, чтобы постичь простую истину: подальше, подальше от властителей, военачальников, улемов. Оно будет надежней, а то, дорогой, быть может, и вас постигнет судьба Унсури!

Маликул шараб ударил кнутом своего мула, но тут же снова остановил его:

— Ох, будь проклята моя память! Хотел сообщить новость: вчера мою лачугу посетил еще один великий мудрец. Редкая, редкая птица в Газне.

— Интересно! Кто же?

— О, это такая тайна, что даже с самим собой боюсь о ней говорить… — И, ударив кнутом мула, винодел поехал дальше, мимо моста, по дороге, преодоленной Бируни.

«Таинственный мудрец? „Боюсь о ней говорить…“?.. Странно!.. О чем это он?.. Может, просто подшучивает надо мной?..»

Бируни пересек мост, слез с лошади, поводья сунул молодому нукеру-слуге. Миновав мост, следовало идти пешком. От входа в сад Феруз до мраморных ступеней дворца «Невеста неба» вела дорожка, застеленная коврами и шелковистыми полотнищами. По обеим сторонам пути — чем ближе к дворцу, тем гуще — застыли с обнаженными мечами, строго вертикально прижатыми к груди, молодые вонны в красном.

Наконец Бируни — в тронной зале, где должен состояться машварат, совет мудрецов. Белоснежное пространство залы кажется еще большим, чем оно есть: собравшиеся теснятся вдоль стен, только самые важные вельможи во главе с главным визирем Али Гарибом расположились неподалеку от тронного кресла, справа и слева от него. На белых чалмах искрами вспыхивают золотые и серебряные знаки отличия: голубые, красные, желтые халаты украшены серебристыми бархатными лентами, кушаками, изукрашенными ремнями, на которых висят сабли с дорогими рукоятями в дорогих ножнах.

Среди знати — поэт Унсури. Меньшего ранга поэты — в других группах. Китайский гололицый врачеватель (четыре волосинки на подбородке!) бормочет что-то переводчику. Около него, скромно сложив руки, стоит лекарь-индус в широкой желтой рубахе и широких желтых шароварах. В одном ряду с эмирами священнослужители-улемы, «столпы веры», все — в зеленых бархатных халатах и зеленых чалмах, с тяжелыми четками в руках. А где же собратья-ученые? А, вот они, четыре знакомых мудреца, не в первом строю, конечно, — вон старый звездочет Фаррух, вон летописец Абул Фазл Байхакй…

Взоры всех направлены на двустворчатую, массивную, пышно изузоренную слоновой костью и золотом дверь, что в стене за троном.

Говорят шепотом, на лицах — печать глубокой озабоченности.

Бируни тяжелым шагом приблизился к ученым, поздоровался тихо, кивком головы. Увидел главу дивана [33] Абу Наср Мишкана. Весь седой, маленький, но крепкий Абу Наср Мишкан подошел поближе.

— Опять лихорадка мучает, мавляна? Ой, ой, ой!

К Унсури подходить здороваться Бируни не стал. «Повелитель стиха» величественно взирал поверх голов: на его одутловатом, с красными пятнами лице легко было прочитать выражение самодовольной радости, столь не соответствующей печальным лицам других людей в зале. Унсури медленно-медленно вертел головой, дабы все другие получше увидели приколотую к чалме золотую булавку — особый знак внимания повелителя к поэту. В руке Унсури была какая-то толстая книга, завернутая в белый шелковый платок.

33

Диван — государственная канцелярия.

— «С чего это радуется лицемер? Прямо-таки рот до ушей вот-вот растянет…» — спросил себя Бируни, и в это время медленно и звучно раскрылась двустворчатая дверь за троном, все взгляды одновременно устремились в том направлении… и показался дворецкий в синем суконном халате с двумя красными лентами на груди, к чалме приколот особый стрелообразный жемчужный значок.

Сарайбон подошел к трону, загремел трещоткой, требуя полной тишины. Провозгласил:

— Благодетель правоверных! Десница ислама! Честь и слава государства! Счастье престола! Наш сиятельный повелитель султан Махмуд Ибн Сабуктегин!

Звонко-торжественно отозвалось провозглашенное в беломраморной зале, Белые, зеленые, серебристые, цвета ртути, чалмы, бобровые и собольи шапки склонились до земли. В дверях появился султан Махмуд Газнийский, сиятельный, победоносный, сопровождаемый (поддерживаемый!) с одной стороны чернобородым красавцем Абул Хасанаком, с другой — имамом [34] Саидом, Победоносный, сиятельный, могущественный… А похож он не на живого человека — на желтую восковую фигуру, которую нарядили в золотой халат и жемчужную корону. Худой и высокий, всегда суховатый, султан ныне похудел так, что, казалось, острые кости вот-вот прорвут кожу: плоское лицо обтянуто вроде бы до предела, словно желтая маска натянута, а глаза — печальные, полные, страдания глаза раненой птицы — излучают странный блеск. Не один Бируни отметил: султан изо всех сил старается держаться с обычным величавым достоинством, сморщился, но приосанился перед людьми, отстранил поддерживающих и сам, твердо ступая, пошел к трону. Постоял-подождал немного, пристально глядя, как склонились головы и плечи («Будто могильные холмики», — почему-то подумалось), тяжелым шагом поднялся к тронному креслу, сел.

34

Имам — высокий духовный чин в мусульманстве, настоятель главной мечети.

С правой стороны трона на более низком, позолоченном кресле сел имам Саид, слева точно на таком же сиденье должен был обосноваться бывший любимый прислужник, теперь приближенный визирь Абул Хасанак. Но — не одновременно с имамом, а после вступительной речи, которая ему поручалась. Абул Хасанак, стройный, сильный, прошел, будто танцуя, вперед. Голос его был звучен, как у певчей птицы, мягок, как бархат, журчал приятно, как вода в арыке. Он начал, конечно, с пожелания здоровья повелителю великой Газны, покровителю правоверных, пожелал процветания, счастья и покоя трону, он говорил витиевато и красочно, видно было, что и сам упивается произносимым. Султан вдруг перебил его, хмуро и хрипло-угрожающе:

— Где тут садовник сада поэзии?

— Покорный слуга всегда готов служить своему повелителю! — ответствовал Унсури. Подметая краем златотканого халата плиты пола, Унсури подошел к трону, рухнул на колени.

Тонкие губы султана чуть брезгливо скривились, но угроза в голосе пропала, когда он обратился к поэту:

— Мы довольны нашими поэтами. Они правдиво воепевают славу нашего государства, и пускай о том узнают все, кто собрался ныне на совет. Вот обладатель редкого дарования, садовник сада поэзии, преданный нам слуга Унсури. Преданный, да, ибо, день и ночь листая старинные книги, он нашел сведения о таком райском плоде, который… если его съешь, избавляет от всех недугов. Ведь так, шах поэтов?

— Истинно так, солнце неба!

— Эй, принесите золота! Дайте ему столько монет, сколько влезет в рот!

Открылась дверь за троном, и вошел знакомый сарайбон с подносом, полным золотыми динарами. От волнения Унсури заерзал, стоя на коленях.

— Бери, садовник сада поэзии, ешь досыта! За твой честный труд.

Унсури, причмокивая, будто перед ним было вкусное яство, широко раскрыл рот, наклонился головой к подносу и принялся губами забирать с него в рот золотые монеты. Кое-кто в зале восхищенно вздохнул, глаза многих загорелись завистью, — в мыслях своих они тоже хватали ч «жевали» золото.