В этом мире, в этом городе…

– Браво, старик! – вскричал я. – Нет-нет, ты вовсе не старик, так мы друг друга называем в Питере. Обещаю тебе, отец, выйти с твоим лозунгом на Октябрьскую демонстрацию!

Ночью я проснулся, не очень отчётливо понимая, где нахожусь, да и вообще, очнулся ли или грежу. При свете ночника на тумбочке, прямо напротив моего изголовья, в воде или какой-то другой прозрачной жидкости, на дне тонкостенного стакана переливалось то самое яичко глаза с голубым зрачком из моего детского кошмара. Уже много лет этот сон не возвращался, и вот теперь сердце забухало по всему телу, как это случалось в детстве.

– Васок, ты тоже не спишь? – услышал я голос отца. – Пойдём прогуляемся? – Он сел на диване, взял с тумбочки стакан, двумя пальцами извлёк глаз и весьма ловким движением вправил его в левую глазницу.

Ночная улица была пуста, только за парком медленно вёз свои огни в сторону пристани четвёртый номер трамвая да возле газетного стенда маячила какая-то долговязая фигура в майке, сползающей с худого плеча. Мы пошли по улице Энгельса к её пересечению с Ворошиловской.

– Освещение как было говённое, так и осталось, – весело заметил отец.

– Расскажи мне про глаз, – попросил я. Он тут же рассказал:

– Дело нехитрое. Я потерял левый, когда наша Пензенская форсировала Сиваш. Двенадцать лет спустя твоя мама купила мне два великолепных протеза у старорежимного офтальмолога Бергштольца. «Чтобы ты чувствовал себя полноценным красавцем социализма» – так сказала она. После первого же удара в лицо там, на «Буром овраге», протез вылетел и покатился по паркету. Лёжа на полу, я видел, как хромовый сапог раздавил глаз. Все присутствовавшие товарищи истерически хохотали. Что касается запасного, то это бабушка твоя спасла его при конфискации нашего имущества. Сестра берегла его все эти годы, смешно сказать, но именно как зеницу ока… Послушай, кто это всё время тащится вслед за нами?

– Это тот самый хромовый сапог, – сказал я и повернулся к приближающемуся Околовичу.

– Прошу прощения, – проскрипел тот. – Вышли спички. Нет ли огоньку?

Я зажёг свой большой огонь в зажигалке «Зиппо» и поднёс её к его лицу.

– Узнаёшь, отец? – Дрожащее, но негасимое пламя осветило бессмысленное лицо с набором морщин, вполне годным для сапога. Оно чмокало от предвкушения затяжки, но всякий раз, когда папироса приближалась к огню, я поднимал его вверх или отводил в сторону. – Узнаёшь?

Отец молчал. Я захлопнул «Зиппо». Тогда он чиркнул спичкой и протянул. Мы пошли прочь от гада.

– Если кто-то просит спичку, а у тебя они есть, нельзя отказать, – сказал отец.

Теперь молчал я.

– Знаешь, если бы глаз не вернулся, я, быть может, узнал бы этого, но теперь, когда и сын, и глаз, и все остальные со мною, я так счастлив, что до тех мне просто никакого дела нет, понимаешь?

– Ах, отец! – с досадой воскликнул я. – Много ли счастья прибавляет незрячий глаз?!

Он вдруг обнял меня за плечи. Впервые я это испытал, если не считать детских ласк – объятия отца.

– Знаешь, Васок, иногда мне кажется, что этот незрячий глаз давал мне какое-то удивительное зрение, – проговорил он с некоторой дрожью в голосе. – В те давние времена, когда мы все были вместе, мне казалось, что он помогает мне видеть будущее, а сейчас этот неотличимый дубликат будто бы освещает давно забытое, задавленное мною самим прошлое. – Он замолчал, закашлялся, заплакал, а потом продолжил сквозь слёзы: – Иногда освещает даже неведомое прошлое. Вот, например, я вижу десятилетнего мальчика, стоящего над раскрытым сундуком и смотрящего мне прямо в глаз.

Через три месяца на Октябрьской демонстрации в Питере вместо шутки о «нашей родной халтуре» мы с кучкой друзей подняли другой лозунг: «Руки прочь от Венгрии!» Тут же, на Дворцовой площади, мы были арестованы. Суд, короткий и ухмыльчивый, распределил сроки, от трёх до семи лет. Я получил семь и оттрубил их в Потьме от звонка до звонка.

Прошло ещё сорок с чем-то лет. Окончательно рухнул социализм. Моложавый старик, рассказавший эту историю, до сих пор играет на рояле в московском клубе «Лорд Байрон» и поёт песенки на английском языке. Нельзя не отметить, что он пользуется льготами как жертва политических репрессий и, в частности, бесплатным проездом на общественном транспорте.

Тимур Алдошин

«Ну вот, и я говорю о том же…»

* * *

Ну вот, и я говорю о том жепод летней крышей из тёплых звёзд —об этом длинном усатом бомже,что ночью в наших дровах замёрз.Он свой пузырь не допил, оставил,хотя тянулась в снегу рука.И, не нарушив старинных правил,мы помянули его слегка.Потом пришёл милицейский «газик»,и мент ещё обложил бича,что, мол, нарушил дежурство в праздник,и ты сцепился с ним сгоряча.Потом я вынес бутылку водки,и тем исчерпан был ваш конфликт.Потом мы в комнате, будто в лодке,качаясь, плыли, и будто в лифт,дрожа, валилися огонёчкидрожащей елки, и всё путём,и все мы радовались отсрочке:когда-нибудь – не теперь! – пойдём.И были танцы, и всё такое,и «Все там будем!» – сосед кричал,а мне вопрос не давал покоя:чего ж он в двери не постучал?А постучал бы – и не открыли:немало бродит, не он один.И бог с ним, в общем: его зарыли —и нас зароют, закон един.Ну вот и говорю о том же —всё достаётся своим трудом.С чего я вспомнил об этом бомже?Да нет, никто не стучался в дом.

Живой

Сибирская фамилия: Живых.Начальник орудийного расчёта,он не боялся бога и ни чёрта,ни танковых ударов лобовых.Не прятал от солдат свой доппаёк,не лез в окоп, когда в крестах был воздух,подбадривал: «В Берлине будет роздых,и Катя нам про ласточку споёт!»…Не лапал кобуры, волком не выл,когда упала санинструктор Катя,лишь пнул ногою фрица в маскхалате,и к остальным сестричку положил.Один последний выпустил снаряд,и вышел встречь пехоте с автоматом,в любви Отчизне признаваясь матом, —и приняла его земля своя.…Поверх позёмки завихрений злыхшли ангелы в простреленных шинелях…И павшие живели и живели,и улыбался, видя их, Живых.

«Не сеять, не думать, не плакать, не жать…»

* * *

Не сеять, не думать, не плакать, не жать,не знать ничего из печали.Июньская полночь стоит, госпожа,над белыми, жалко, плечами.Безумные, глупо, латунные псыпокрылись зелёной коростой,как много тяжёлой и нежной красына утренних лицах погостов.Мы все в электричке весенней в гостяху рельсов, дверей и моторов,на шпалах, камнях, на белых костяхсошедших с путей командоров.Конечно же, скоро закончится лёдна мёртвых асфальтах Казани,и белое облако нас обольётбольшими, как сердце, слезами.Ничто не достойно раздумья в ночи,ничто не достойно печали,когда облака умирают, ничьи,над тёмными, жалко, ключами.

Олово

Олово станет как «О»в дымном расплаве гаданья,нимбом прикрыв воровствов круглой коробке страданья.В мягком ларце черепноммуку нашарив слепую,звёздчатым шумным блиномпрыгнет в лохань голубую…Освободив навсегдаот изречённого страха…Тусклый комочек водасделает горсточкой праха.Олово станет как «О»,выдержав пламя и воду,но заберёт твою больсветлому небу в угоду.Будь же подобен и щедр,встретившись с тайною раной,выдохнуть сердца из недрхрупкий порыв оловянный.Чтобы, расплавясь, уйтив пара тугое шипенье,но чью-то душу спастиот темноты и смятенья.Чтоб, отразивши, принятьсмерти простую невзгоду,и в небесах воссиять,не испугавшись ухода.