В году тринадцать месяцев

Анна Федоровна прошлась перед самым столом туда и обратно, быстро, нервно; пригладила волосы на голове одной рукой, потом другой; одернула свитер. Она понимала, что делает много лишних движений, но не могла остановиться.

— Вы не обращайте внимания на статью, — сказала Раиса Русакова, поднимаясь. — Учите нас, как учили — по учебнику.

— По учебнику? Почему же?..

Она вынуждена была произносить слова быстро, губы ей плохо повиновались. Слова Раисы Русаковой сильно задели учительницу. Кончики губ мелко-мелко подрагивали от острой неприязни. Обычно Раиса Русакова не вызывала у нее никаких чувств, но сейчас Анна Федоровна смотрела на девушку, которая советовала «учить по учебнику», с нарастающей во всем теле неприятной дрожью, с просьбой в глазах: замолчать, не говорить глупостей. Но Раиса все заготовленные слова должна была высказать обязательно. Она выступала от имени класса. Отведя глаза в сторону, чтобы не встречаться с глазами учительницы, она продолжала:

— Девятый класс — не время для экспериментов. У нас половина класса будет поступать в гуманитарные. Им сдавать литературу.

Раиса Русакова стояла, слегка наклонившись над партой и сильно сутулясь. При последних словах она мельком посмотрела на учительницу, увидела морщинистые мешки под глазами, аскетически вытянутое лицо, обрамленное прилипшими на висках прямыми волосами, еще ниже наклонилась над партой и, не дожидаясь ответа учительницы, сползла локтями по крышке, села.

Анна Федоровна поняла. Теперь, когда и газета осудила официальную скуку на ее уроках, они ее прощают, позволяют преподавать литературу, как она умеет, как привыкла.

— Вы, значит, согласны?.. — Она хотела оказать: «…согласны, чтобы все оставалось по-прежнему», но смогла выговорить только первую половину фразы. Она замолчала, прошлась перед столом, сделала несколько резких движений: потрогала журнал на столе, попробовала, не отломится ли угол стола, и за счет напряжения в руках и во всем теле получила возможность договорить: — Вы, значит, согласны, чтобы все оставалось по-прежнему, как было у нас до этой статьи?.. А как вы себе это представляете, рыбыньки?

— Куманин! — окликнула Раиса Русакова и пояснила учительнице: — Сейчас Куманин напишет в дневнике, что вы ему велели…

— Че-е-ео-о! — изумленно протянул Валера.

Сидящая с ним рядом тихая девочка Света Пономарева положила перед Валерой свою ручку.

— Возьми! Ты, наверное, свою опять забыл дома.

— Че-е-е-о-о?!

— Пиши! — крикнула Алена. — Пиши!

— Чего писать? Вы чего, тетки?

— Он сейчас напишет, напишет, напишет, — успокоила учительницу Раиса Русакова и, выпростав ноги в проход, рывком поднялась, двинулась вперевалочку к Валере. Повскакали со своих мест мальчишки, окружили парту, чтобы Валера не убежал. Света Пономарева уступила свое место Толе Кузнецову. Тот сел, положил, как другу, руку на плечо.

— Пиши!

— Ты чего, Кузнец, газету не читал? Прессу надо читать.

— Пиши, читатель!

— Нашли козла отпущения, да?

Он оглянулся, посмотрел по сторонам — никто ему не сочувствовал. Еще пять минут назад Валера сидел у окна, как у иллюминатора самолета, читал-почитывал газету со статьей Лидии Князевой. И самолет его летел спокойно, ровно. И вдруг начал стремительно падать. Валера понял: пора бежать в хвост самолета — запираться в уборной. Он мелко-мелко засмеялся, обнажив все зубы.

— Хи-хи! Чего писать?

Перо не скользило, корябало дневник. Валера нарочито нажимал со всей силой. Перо треснуло, брызнув на бумагу и на ребят, которые сидели рядом. Они отскочили в сторону, Валера вжал голову в плечи, но глаза его, наглые, и сморщенный носик смеялись.

— Стило сломалось, сенаторы!

Он развез пальцем по дневнику кляксу. Раиса Русакова метнулась к своей парте и тотчас же положила перед Валерой свою шариковую ручку.

— Только сломай!

За Раисой стояла Алена, держа еще одну ручку, запасную, нацеленную Валере Куманину прямо в лицо.

— Вы что, сбесились, тетки?

— Пиши, хунта!

— За оскорбление — ответишь.

— И допиши, — сказала Раиса: — «Не плачу членские взносы».

Валера дописал и «членские взносы» — пожалуйста, кушайте на здоровье.

Раиса Русакова выхватила у него дневник, понесла к учительнице.

— Вот, Анна Федоровна!..

Учительница, исхудавшая после болезни, в обвисшем свитере, переступила с ноги на ногу, протянутый ей дневник не взяла. Хотела сказать: «Зачем мне? Пусть несет родителям». Но не сказала, потому что пришла другая мысль, которую ей хотелось не сказать, а крикнуть: «Вы что… думаете, вам дано право казнить и миловать?»

Анна Федоровна провела рукой по волосам и резко опустила руку, взялась за складку юбки на боку. Пальцы подрагивали, и губы не складывались в слова, кривились вразнобой. «Я же совсем собой не владею, — подумала она не очень ясно, как сквозь туман. — Я же сейчас действительно закричу на них или расплачусь». Она резко повернулась и вышла из класса.

Наступила мгновенная тишина, у кого-то с парты скатился карандаш на пол. Звук этот показался громом. И тут неожиданно заплакала Света Пономарева, тихо, горько, с какой-то безнадежностью уткнувшись в ладони.

— Ты что, Светк? Из-за ручки?

Она покачала головой:

— Он написал в моем дневнике.

Кто-то засмеялся, не обидно для Валеры, чуть ли не с восхищением. Несколько человек подошли, любопытствуя, тянули друг у друга дневник с записью и кляксой. Толя Кузнецов схватил Валеру за пиджак.

— Ты зачем это сделал, ловкач?

Валера не сопротивлялся. Учительница ушла, и вся остальная возня его просто забавляла.

— А где бы я писал, сенаторы! Войдите в мое положение. У меня нету дневника и никогда не было, вы же меня знаете. Вы хотели, чтобы я написал, я — написал.

Он отвечал, придуриваясь, делая искреннее лицо, но глаза его смеялись, нос хихикал. Самолет Валеры Куманина потерпел аварию, но Валера успел запереться в уборной.

Из кабинета директора доносились голоса ребят, иногда смех. Секретарша Ира, высокая девушка, гладко причесанная, время от времени переставала печатать, прислушивалась, улыбалась.

Между тем Андрей Николаевич был в кабинете один. Разговаривал голосами ребят магнитофон, который стоял на столе. Тут же лежала раскрытая тетрадь. Андрей Николаевич ходил от стола к двери, медленно, размеренно. Иногда возвращался с полпути, чтобы сделать запись в тетради. Иногда, если был далеко, у самой двери, быстро, чуть ли не бегом, преодолевал расстояние до стола, склонялся над тетрадью, быстро записывал, некоторое время слушал затем магнитофон, не отрывая локтей от стола. И снова принимался ходить.

Метод преподавания, который Андрей Николаевич хотел основательно проверить в школе, на первый взгляд был очень прост… Учитель записывал на магнитофон ответы ребят, а затем давал им прослушать. Отметку ставил только после коррекции учениками ответов. Андрей Николаевич спрашивал: «О чем ты забыл в этом месте сказать? А здесь — можно лучше выразить свою мысль другими словами?» Он заставлял их не учить историю, а исторически мыслить. Он отрицал сам принцип, что речью учеников должны заниматься логопеды и словесники. Все врачи, все учителя в его школе должны были заниматься речью учеников и даже речью друг друга. Он уже обнаружил учительницу математики, которая вместо того, чтобы сказать «AB = ВС по условию», говорила: «AB = ВС по дано…»