В годы большой войны

Да, это было жестоко — сказать Либертас перед смертью, что ее тюремная подруга сознательно продавала ее все это время, сказать, чтобы окончательно добить, поразить ее в самое сердце. Об этом она написала матери в предсмертном письме и дала прочитать мне. Позже мне удалось собрать почти все письма, написанные осужденными в тот беспросветный декабрьский день…»

Священник Пельхау достал из кармана ключ, отпер ящик письменного стола, достал из него пачку писем и нашел среди них письмо Либертас. Позже, с разрешения тюремного священника, я переписал многое из писем.

«Мне пришлось до конца испить чашу страданий, — писала Либертас, — и узнать, что человек, которому я так доверяла, — Гертруда Брайер предала нас — тебя и меня.

Пожинай теперь то, что ты посеяла, Потому что тот, кто предаст, будет сам предан…

Вероятно, поэт писал обо мне эти строки… В своем эгоизме я предала друзей, хотела быть свободной и вернуться к тебе. Поверь мне, я глубоко страдаю от совершенной ошибки…»

«В моих воспоминаниях, — говорил священник Пельхау, — доктор Арвид Харнак встает как живой. С ним, как и со многими другими узниками, я встречался раньше, еще в то время, когда он находился под следствием, и поэтому нам легче было разговаривать в его последнем пристанище, в камере смертника. Он встретил меня мягкой задумчивой улыбкой, как доброго знакомого. Доктор Харнак начал с того, что попросил меня прочитать ему стихи Гёте. «Лучше из «Фауста», сказал он, из посвящения, если вы помните…» Я помнил начало:

Вы вновь со мной, туманные виденья, Мне в юности мелькнувшие давно… Из сумрака, из тьмы полузабвенья Восстали вы… О будь, что суждено! …В суровом сердце трепет и смиренье, В очах слеза сменяется слезой. Все, чем владею, вдаль куда-то скрылось, Все, что прошло, восстало, оживилось…

Потом я вспомнил другие строки и прочитал ему:

«В тот день, когда ты появился на свет, солнце поднялось, приветствуя планету…»

Арвид Харнак задумчиво слушал, и на его лице блуждала улыбка далеких воспоминаний… Он сказал мне, что всегда был готов умереть за свои убеждения, но, к сожалению, этой жертвой Германия не будет спасена, режим не будет сломлен. Он считал, что душа немецкого народа опустошена Гитлером и его приспешниками… Он сказал, что последнюю книгу, которую еще утром читал в тюрьме, была книга Платона «Защита Сократа». До последнего часа Арвид Харнак оставался ученым, исследователем. Он просил меня позаботиться о судьбе его записок, которые делал в тюрьме. Они были посвящены проблемам плановой экономики.

Затем он понизил свой голос до едва слышного шепота и попросил оказать ему последнюю услугу.

«Во время допросов, — сказал он, — меня часто спрашивали о моем брате Эрнсте. Я прошу вас, передайте ему, что жизнь его находится под угрозой, посоветуйте ему скрыться за границей, если он знает за собой какую-то вину».

Позже я выполнил просьбу доктора Харнака. Эрнст не был связан с процессом «Красной капеллы» и не послушался совета брата. Это было его роковой ошибкой. Через полтора года Эрнста Харнака тоже арестовали, и его постигла та же участь, что и Арвида Харнака и его жену Милдрид.

Я покинул камеру Харнака, чтобы оставить его наедине с письмом, которое она начал писать родным. В этом письме он повторил мысли, которыми делился со мной в ту последнюю встречу. Он писал:

«Мои дорогие! Через несколько часов я распрощаюсь с жизнью. Хочу поблагодарить вас за любовь, проявленную вами, особенно в последнее время. Мысль об этой любви помогла мне перенести много тяжелого. Я спокоен и счастлив… Я думаю о величии природы, с которой мы связаны. Сегодня утром я громко прочитал стихи: «Солнце сияет, как всегда…» Но я, конечно, прежде всего думаю о том, что человечество находится на подъеме. Все это придает мне силы… Сегодня вечером я еще устрою небольшой предрождественский праздник и прочитаю сам себе лекцию по истории Рождества. Потом наступит расставание с жизнью… Мне бы хотелось повидать вас, но, к сожалению, это невозможно сделать. Мысли же мои постоянно со всеми вами, я никого из вас не забываю. Вы должны это чувствовать, особенно мать. Я обнимаю вас и целую. Ваш Арвид.

Рождество вы должны отпраздновать по-настоящему. Это мое последнее желание. И спойте: «Возношу свою мольбу к власти любви!»

К Харро Шульце-Бойзену я вошел в тот момент, когда он заканчивал письмо к родным. Несомненно, он был вдохновителем «Красной капеллы», ее страстным руководителем. У меня сложилось впечатление, что в последние часы своей жизни он не думал ни о помиловании, ни об отмене приговора. Он держался удивительно спокойно, но чувствовалось по всему, что внутренне был крайне ожесточен тем, что его самого и то движение, которое он возглавлял, постигла такая судьба. Харро сдержанно рассказал, что свое последнее слово на суде он начал резким протестом против методов допроса, применявшихся по отношению к нему и его товарищам. За это его лишили слова, и он не смог сказать судьям того, что он о них думал. Свои последние мысли, свою необычайную стойкость Харро выразил в своем письме, написанном на тюремном бланке.

«Вот скоро и все. Через несколько часов покину собственное «я». Я совершенно спокоен и прошу стойко принять это известие. Сейчас в мире происходят такие события, что одна угасшая человеческая жизнь не так уж много значит. О том, что было, что я делал, не хочу писать. Все, что я делал, делал по велению своего разума, сердца, по своему убеждению…

Такая смерть мне подходит. Я как-то всегда предчувствовал, что она будет именно такой… Я уверен, что время смягчит ваши страдания. Я только передовой боец в моих еще не всегда ясных стремлениях. Верьте вместе со мной в справедливое время, которое наступит.

Я думаю о последнем взгляде отца и буду помнить его до последней минуты. Думаю о слезах моей дорогой маленькой мамы, которая прольет их на Рождество…

Если бы вы были здесь со мной, вы бы увидели, как я с улыбкой гляжу в лицо смерти. Я уже давно ее преодолел. В Европе стало обычным поливать кровью духовные посевы. Может быть, мы были только чудаками в жизни, но перед лицом смерти имеем право высказывать какие-то свои личные иллюзии.

Ну, а теперь я жму всем вам руки и здесь роняю одну, единственную слезу, как знак и символ моей любви к вам. Ваш Харро».

До конца дней своих, — продолжал священник, — я не перестану поражаться величию духа людей, с которыми я провел последние часы их жизни в тюрьме Плетцензее. В то утро Харро Шульце-Бойзен написал стихи и спрятал их в камере перед тем, как его увезли на казнь. Он завещал их соседу по камере, который, уходя на казнь, передал их другому узнику. Последний узник, знавший о стихах Шульце-Бойзена, вернулся после войны в Берлин и среди развалин тюрьмы на Принц-Альбрехтштрассе нашел стихи — завещание Шульце-Бойзена.

Вот несколько строф из его предсмертных стихов:

Сирены вой в тумане И стук дождя в стекло, Все призрачно в Германии, А время — истекло… Да, жизнь была прекрасна… За горло смерть берет, Но смерти не подвластно, Что нас влекло вперед. Не убеждают правых Топор, петля и кнут. А вы, слепые судьи, — Вы не всевышний суд!

Если мне не изменяет память, рядом с камерой Харро Шульце-Бойзена ждала своей участи Ильза Штёбе. Я хорошо ее помню. Это была красивая, умная молодая женщина, умевшая логически мыслить. К сожалению, ее предсмертное письмо не сохранилось полностью. Ильза Штёбе писала матери, которую, в наказание за дела дочери, послали в Равенсбрюк, в концентрационный лагерь. Там письмо затерялось, остался только обрывок, который дошел до нас. Письмо ее тоже датировано последним днем жизни — 22 декабря 1942 года.