В горах Сихотэ-Алиня

Вернувшись назад, я рассказал орочам, что, по-видимому, видел сивуча. Этот крупный представитель ушастых тюленей в недавнем прошлом был весьма распространен, но вследствие постоянного преследования человеком он почти совсем исчез около Императорской гавани. Ныне сивучи встречаются южнее мыса Туманного.

Орочи считают сивуча морским медведем, находящимся в антагонизме с его наземным братом. Появление его в бухте Ванина означает, что он был или ранен или напуган касаткой-гладиатором (Тэму).

Орочи также сообщили мне один из их многочисленных предрассудков, а именно: ножом, которым хоть раз пришлось снимать шкуру с сивуча, нельзя резать мясо медведя и вообще брать его с собой на охоту не следует. Лучше всего такой нож бросить в море.

Через полчаса мы поплыли дальше. Между тем погода опять испортилась: юго-восточный ветер принес туман, и море взволновалось. К счастью, до Императорской гавани было недалеко. Обогнув мыс Туманный, лодки вошли в открытую бухту Безымянную. Слева был большой остров Меньшикова, недавно соединившийся узкою песчаной косой с материком. Орочи перетащили лодки через косу и сразу попали в бухту Уая (Северную), составляющую часть Императорской гавани. Последняя длиной 11 и шириной до 3 километров и отделена от моря высоким горным хребтом Доко, слагающимся из массивно-кристаллических пород. Императорская гавань расположена в направлении с юго-запада к северо-востоку и, в свою очередь, имеет несколько заливов и бухт с орочскими названиями, которые впоследствии были вытеснены русскими. Если итти от входа в гавань по восточному берегу и, обогнув в конце, продолжать путь по западному — к полуострову Меньшикова, то эти бухточки располагаются в следующем порядке: первая — Цаапкой (Маячная). Здесь выгружаются грузы, предназначаемые для маяка. Следующая бухточка Даянькая (Японская). В глубине ее приютилось несколько домиков русских рыбопромышленников. Далее две бухточки рядом: Чабакая и Окача. Тут были постройки Австралийской лесопромышленной компании. Как раз напротив них находится мелководная бухта Хади, в которую впадает река того же имени. По соседству с ней и севернее — бухта Баудя (Костарева) и далее к северо-востоку Аггэ (залив Константиновский), о котором речь будет ниже, и, наконец, Уая, в которую мы попали через переволок из бухты Безымянной. Против Маячной бухты есть небольшой островок Сеогобяцани, ныне называемый Коврижкой.

В сумерки мы дошли до концессии и стали биваком на самом берегу моря около обильного водою источника. Наш истомленный вид и наши изношенные костюмы привлекли общее внимание. Вести о маршруте экспедиции и тяжелой голодовке разнеслись по всем окрестностям. Служащие концессии приходили к нам расспрашивать о том, как мы шли, и приглашали к себе на чашку чая. Это было весьма стеснительно, но ничего нельзя было поделать и приходилось отдавать дань популярности, приобретенной такой тяжелой ценою. От новых знакомых я узнал, что в конторе концессии имеются для нас письма и деньги, а в складах хранятся ящики с одеждой, продовольствием и научным снаряжением, высланным из Владивостока. Следующий день был воскресный, но, несмотря на это, для нас открыли склады и выдали все, в чем мы нуждались. Мы вымылись в бане, сбросили с себя лохмотья и надели новые костюмы и чистое белье.

Через неделю прибыл пароход, на котором я отправил Гусева. Он тоже отдохнул, и душевное равновесие его стало восстанавливаться, чему мы все были очень рады. Впоследствии я узнал, что он выздоровел совершенно. Первую экскурсию я совершил в залив Константиновский. Пусть читатель представит себе изломанную трещину в восемь километров длиною, заполненную водой. В самом конце залива впадает небольшая речка Ма. Высокие скалистые берега, покрытые густым хвойным лесом, очень живописны и выступают то с одной стороны, то с другой, как кулисы в театре. Первый мыс на северном берегу носит название «Сигнальный», за ним расположилась красивая бухточка Путаки (Постовая), глубиною в 30 метров. Здесь был потоплен фрегат «Паллада». В 1854–1855 годах во время Севастопольской кампании, когда военные суда были уведены к Николаевску-на-Амуре, фрегат «Паллада», вследствие своей глубокой осадки, не мог пройти через бар Амура и остался в Императорской гавани.

Я велел пристать к берегу. До сумерек было еще далеко, и потому, предоставив своим спутникам устраивать бивак, я взял ружье и пошел осматривать местность, которая на картах носит название поста Константиновского. Здесь мечтали построить город Константиновск, и все это рухнуло как-то сразу. Большой корабль погребен на дне бухты, над ним стоит неподвижная и черная, как смоль, вода, на берегу кладбище с развалившимися могилами, истлевшими изгородями и упавшими крестами, на которых кое-где сохранились надписи. От казарм и цейхгаузов следов не осталось. От батарей, спешно выстроенных тогда же в 1855 году, сохранились валы, разрушенные временем и размытые водой. На опушке леса на самом краю берегового обрыва, стоит покачнувшийся чугунный памятник, на котором сделана следующая надпись: «Погибшим от цынги в 1853 году транспорта Иртыш штурману Чудинову и 12 матросам с ним и Российско-американской компании 4 матросам и 2 рядовым». Над бухтой и в лесу над кладбищем царила мертвящая тишина. Погибли люди, погибли надежды, погибло все — только смерть оставила свои следы. Я задумался над бренностью людского существования. Как бы в подтверждение моих слов, один крест, стоявший в наклонном положении и, видимо, подгнивший у самого основания, с глухим шумом упал на землю. Испуганный паучок, прятавшийся за дощечкой, на которой когда-то было написано имя погребенного, пробежал по дереву и проворно скрылся в траве. У основания креста копошились муравьи. Грустное чувство навеяли на меня развалины поста. Мне захотелось к людям. Я забросил ружье на плечо и медленно пошел к биваку.

День клонился к вечеру. Солнце только что скрылось за горами и посылало кверху свои золотисто-розовые лучи. На небе в самом зените серебрились мелкие барашковые облака. В спокойной воде отражались лесистые берега. Внизу у ручейка белели две палатки, и около них горел костер. Опаловый дым тонкой струйкой поднимался кверху и незаметно таял в чистом и прохладном воздухе.

На биваке я застал своих спутников в сборе. На другой день мы рано вернулись в концессию.

Через два дня я отправился на маяк Николая, где намеревался привязать свои съемки к астрономическому пункту и произвести поправки хронометра. Путь от концессии идет лесом вдоль восточного берега Императорской гавани. Эта конная тропа очень грязная, и ею можно пользоваться только при дневном свете. Километров через шесть она выходит на дорогу, проложенную от Маячной бухты по всхолмленной местности, и пересекает несколько горных ручьев. По сторонам ее на местах старых пожарищ тянутся пустыри, поросшие молодой лиственицей и белой березой.

Самый маяк построен в 1897 году на оконечности хребта Доко, слагающегося из гранита и имеющего несвойственную ему столбчатую отдельность. Орочи в торчащих из земли утесах видели окаменевших людей и боялись туда ходить. В дальнейшем при постройке маяка эти страхи рассеялись.

Смотрителем маяка был старый боцман парусного флота Майданов. Он встретил меня на крыльце и протянул руку. Я увидел перед собою полного человека лет сорока с лысиной на голове, с крупными чертами лица и слабой растительностью на верхней губе. Он был одет в черную флотскую тужурку с медными пуговицами, такие же черные штаны и высокие сапоги. Старые моряки имеют особую походку. Так и Майданов при ходьбе покачивал корпусом и как-то странно держал руки, точно хотел схватиться за что-нибудь. Он постоянно улыбался, и серьезная мина совсем не шла к его лицу. Это был весьма добродушный человек и исправный служака. Надо отдать ему справедливость, маяк он содержал в образцовом порядке: всюду была видна рука заботливого хозяина и чистота такая, какую можно встретить только на военном судне. Полы были вылощены и блестели, как полированные; стены, выкрашенные масляной краской, спорили в чистоте с печами, которые не только красились, но еще и мылись еженедельно. Все металлические части были вычищены, стекла протерты мелом. Приятно было видеть весь этот порядок, и я не мог отказать себе в удовольствии пробыть на маяке трое суток. Перед сумерками мы с Майдановым сели за стол, в это время в помещение вошел матрос и доложил, что с моря идет густой туман.

— Заведи граммофон, — сказал ему смотритель маяка.

— Есть! — ответил матрос и удалился.

Через десять минут страшный рев всколыхнул пропитанный морскими испарениями тяжелый воздух. Звук был настолько силен, что от него зазвенели стекла в окнах. От неожиданности я даже вскочил с места.

— Что это такое? — спросил я своего собеседника.

— Граммофон! — ответил он мне.

— Какой граммофон? — вновь спросил я его в недоумении.

— А сирена, — сказал он простодушно.

Через две минуты звук повторился еще и еще и так весь вечер, всю ночь и весь следующий день до вечера. Скоро ухо мое привыкло. Я перестал замечать ритмический рев сирены. Она не мешала мне не только работать, но даже и спать.

На другое утро Майданов разбудил меня и объявил, что погода туманная и дождливая. Это подтверждала и сирена, которая гудела, не переставая, посылая мощные звуковые волны в туманную даль.

Первую половину дня я провел за своими путевыми дневниками. Покончив с работой, я спросил смотрителя маяка, нет ли у него какой-нибудь книжки.

— Нет, — ответил он. — Этого у нас не водится.

Я выразил удивление, что на маяке, где от скуки, казалось бы, умереть можно, нет книг.

— Нам некогда читать, — ответил Майданов, — днем и ночью работы много.

Я посоветовал ему выписать несколько книг и обещал дать их список, но Майданов предупредил меня. Он списал заглавия всех тех книг, которые я имел с собою.

Впоследствии мне рассказывали, что книги эти он получил и поставил их на видном месте. Каждому посетителю он показывал их и говорил, что это я посоветовал ему приобресть их для чтения гостям, которых судьба случайно закинет на маяк…

В сумерки мы поднялись с ним на башню для осмотра фонаря. Когда я вышел на мостик с перилами, окружающими фонарь, я поражен был громадным количеством ночниц, налетевших на свет, и тотчас же стал собирать их в морилку с цианистым калием. Вечером я укладывал насекомых в конвертики и делал надписи на них.

Часов в восемь с половиной Майданов, сидя за столом, стал дремать.

— Идите спать, — сказал я ему.

— Нельзя, — ответил он.

— Почему? — спросил я опять.

— Надо в девять часов произвести метеорологические наблюдения.

Он зажег фонарик, снова сел на свое место и стал поглядывать на часы. Когда было без пяти минут девять, я сказал, что теперь можно производить наблюдения.

— Нет, — отвечал он, — надо минута в минуту.

Затем он оделся и вышел во двор. Я видел через окно, как он остановился перед метеорологической будкой с часами в руках и ждал, когда минутная и секундная стрелки укажут ровно девять. У него был вид человека, который исполняет чрезвычайно важное и ответственное дело, в котором ничтожное нарушение во времени может привести к весьма серьезным последствиям.