В городе древнем

— Вера… — проговорил Степанов. Он не мог сейчас понять, встревожен ли он такой встречей или просто взволнован: слишком впечатляли и само это путешествие вечером по мертвому городу, и подвал, и свидание через годы…

Он взял Веру под руку и повел, сам не зная куда.

— Где здесь можно приткнуться? — спросил он, оглядываясь.

Вера промолчала, словно не слышала. Если бы Степанов был сейчас способен к трезвым оценкам, он заметил бы, что это — сосредоточенность отчуждения.

— Приткнуться негде, — решил он. — Будем ходить… Рассказывай о себе… Как жила, где мать, брат, отец?

Вера словно обрадовалась, что он заговорил о другом.

— Отец и брат воюют, а мать здесь, со мной… Она в июне сорок первого заболела, я сорвалась и приехала из Смоленска, а тут война… Потом и немцы… Как и другие, пряталась в подвале… — Вера усмехнулась: — Вот с чего мы начинали… Помнишь подвал?

— Какой подвал? — спросил Степанов. Он понимал, что Вера отвечает на его вопрос, но все же говорят они не о том, не о том…

— Подвал у Дьяконовых во дворе. Мы играли в прятки… Это в шестом классе, наверное… Девочки спустились в него, испугались и запищали, а потом подошел ты… Помнишь?

— Помню.

— Ну так вот, вскоре мы поняли: прятаться толку мало, нужно что-то делать. Так началось наше наивное подполье: ходили по вечерам и своей печаткой пришлепывали два слова «Смерть оккупантам!» на фрицевские же объявления: «Запрещается! Воспрещается!»

— Да, да, — вспомнил Степанов рассказ Турина и улыбнулся.

— Организация у нас была небольшая… Кое-что делали. Ваня, верно, тебе уже рассказывал. Когда стал угрожать провал, нам посоветовали уйти в партизанский отряд… Мы и ушли: Ваня, Коля, Борис Нефеденков, Вася Крылов и я. Дела партизанские тебе известны… — Она спохватилась: — Впрочем, давай сначала ты о себе!

— Нет, говори! Говори!

— Меня всячески оберегали, — продолжала Вера, — но в исключительных случаях давали и рискованные поручения…

— Ну расскажи хоть об одном…

— Ну вот, например, кончились у нас бинты и йод. Командир приказал мне раздобыть их в городе у аптекаря. Аптекарь был, конечно, свой. В город надо было войти с плетушкой, полной грибов, офицерам отвечать на улыбки, если смогу, даже на заигрывания. А я умирала от страха… Возвращение было самым опасным. Одно дело нести грибы, другое — йод и бинты! Когда возвращалась с сумочкой, в которой под пудрой, духами, помадой, платочками и немецкой газетой лежал драгоценный груз, повстречался немецкий офицер. Посмотрел на меня, как мне показалось, с подозрением. У меня душа ушла в пятки. Все, думаю, конец! Но я все же нашла в себе силы улыбнуться ему. Пронесло!.. Ну, хватит об этом. Как ты? Как жил? Где ранен?

— Расскажу… Что же с Николаем? Мне Пелагея Тихоновна рассказала, но я толком ничего не понял… Что с ним произошло?

— С Николаем… — Вера пристально взглянула на Степанова. Он хорошо знал доверчивый взгляд ее глаз. Но сейчас кроме доверчивости была в нем такая беспомощность, что Степанов снова обнял ее.

— Как я тебя ждал, как я тебя ждал! — взволнованно проговорил он.

Вера стояла не двигаясь, словно одеревеневшая. Но вот она вдруг обняла его и крепко поцеловала несколько раз. А потом взяла за плечи и решительно отстранила.

Она первой шагнула вперед. Степанов — за ней. Несколько минут шли молча.

— О Николае я спрашивал, — напомнил Степанов, возвращаясь к прерванному разговору. — Может, ты знаешь более точно?

— Что тебе сказать? — Вера словно собиралась с мыслями. — Ничего нового я тебе, пожалуй, не скажу… После диверсий на железной дороге, которые устроили партизаны, движение поездов было восстановлено, но расписание изменено. Среди многочисленных эшелонов, направляемых на фронт, фрицы, хотя и редко, пускали и обычные, с гражданским населением, поезда. Партизан, конечно, интересовали эшелоны с техникой и солдатами. Нужно было узнать новое расписание, Колю и послали. Мост, ясное дело, охранялся… Коля присмотрел удобную позицию: можно составить расписание! На следующий день Колю тоже послали, его должен был сменить Борис Нефеденков… Ни тот, ни другой не вернулись. А вслед за этим фрицы напали на след лагеря. Партизанам пришлось уходить…

— «Вслед за этим»… — повторил Степанов. — Ты считаешь, что между двумя фактами есть связь?

— Не хотелось бы верить…

Степанов невольно прикинул в уме: Николай возвращался в лагерь, стало быть, его могли выследить. А если схватили Николая и Бориса? Под пытками Николай умрет, но не выдаст. Борис — тоже.

— Значит, не вернулись… И никаких известий?

— Был слух, что Бориса видели под Нарышкином, а Колю в городе, когда вели под конвоем, раненного… Но можно ли верить слухам? И совсем уж невероятное: говорили, что Николаю удалось бежать. Но если бежал, то почему не вернулся, не дал знать о себе? Скорее всего, — тихо закончила Вера, — Николая расстреляли. Или замучили… Это самое правдоподобное. Могли вот и здесь…

Они давно уже шли по Советской, и, как и раньше, по той ее стороне, которая по неизвестным никому причинам давным-давно была выбрана дедами и отцами для вечернего гуляния.

Против входа в городской сад, которому не раз присваивали почетные и громкие названия: то Парка имени двадцатилетия МЮД, то Парка имени товарища Мясникова — и который горожане все же упорно именовали просто горсадом, стоял двухэтажный дом, занятый милицией. Тюрьмы в городе не было, ее назначение выполнял низенький кирпичный флигель, примыкавший к зданию милиции. До войны здесь сидели, дожидаясь отправки в область, воры, спекулянты, кулаки, высылаемые из сел и деревень. При немцах — партизаны и подпольщики.

От дома милиции остались груды кирпича, но все же можно было отыскать место, где стоял каменный флигель, выходивший глухой стеной на Советскую.

— Возможно, и здесь… — повторила Вера, когда они о Мишей проходили мимо развалин, и голос ее дрогнул.

Минутку постояли и пошли дальше.

Конечно, все могло быть… Забили до смерти резиновыми палками… железными прутьями… сапогами… Расстреляли… А потом ночью вывезли куда-нибудь за город и зарыли в неглубокой яме.

— Ну, а ты? — снова спросила Вера. — Расскажи о себе.

— Закончил институт, — ответил Степанов, — воевал, как видишь… Ранили.

Сейчас, как и тогда Турину, Степанову было трудно рассказывать о себе: боялся каким-нибудь неосторожным, лишним словом дать Вере повод считать, что он бахвалится, что что-то там совершил необыкновенное.

Да всего и не расскажешь… Особенно о томительных днях в госпитале. Сводки с фронтов… Прогнозы, как могут развернуться события дальше… Неотвязные думы о матери и о ней, Вере… Трепетный страх, что вот он вспоминает их, а может, ни матери, ни Веры давно уже нет в живых…

— Я почему-то верила, что вернешься… Не женился?

— Что? — настороженно переспросил Степанов. «Конечно же, послышалось…»

— Говорю, не женился?

Внимательно взглянул на Веру, пытаясь понять: не шутит ли?

— Не женился, — ответил Степанов, все еще удивляясь нелепому вопросу и пытаясь привлечь Веру к себе.

— Не надо, Миша… — проговорила она, слабо отстраняясь.

— Ты что? — Степанов оглянулся: может, идет кто-нибудь? Но никого не было.

— Пойдем на почту, — что-то решив, сказала Вера. — Там будет удобнее… Да и холодно мне.