В городе древнем

— С райкома… с Турина… — машинально повторила Нина, словно стараясь запомнить его совет.

— Я, в конце концов, всего лишь учитель, а ты уже вышла из школьного возраста…

— Да, да… вышла… — эхом отозвалась девушка. — Да… Я пойду…

И все же она не вставала, ждала, что Степанов удержит ее. Но Степанов не удерживал.

И Нина Ободова ушла.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

1

Малолюдный Дебрянск, наполовину ушедший в суглинок, спал. И хотя забот был непочатый край, больших и малых, причем десятки мелочей вырастали в проблемы, порой, казалось, неразрешимые, спал крепко. Лишь метались в бреду больные тифом. Не одному из них представали в горячечном воображении пугающие картины недавнего прошлого: и объявление на стене дома или заборе о том, куда жителям этой улицы явиться для отправки на запад, и горящий город, которому ты не можешь помочь, и само ощущение неизвестности, полной зависимости и бесправия…

Малолюдный Дебрянск спал.

Было уже за полночь, когда Нина Ободова вошла под свод церкви, которую их бригада переделывала под клуб…

Совершеннейшая темнота!

Веревка, вспомнила она, была привязана к ведру, которым подымали наверх раствор. Само ведро могло быть и внизу, и на лесах.

Натыкаясь на стояки, штабеля кирпичей, бочки, Нина шарила руками в поисках ведра. Руки нащупывали песок… глину… обрезок шершавой, закапанной раствором доски…

Бог мой! Как же ее не унесли? Обрезки, стружки, всякую щепку — все, что могло служить каким-никаким топливом, строители уносили домой. Нина подняла доску, взяла под мышку… Хоть небольшая, а все же помощь тете Маше. В воскресенье можно лишний раз подогреть чай, на ночь протопить посильнее — не так противно будет вставать утром… Хотя о чем это она? Ведь она же не вернется домой… Не вернется! Зачем же доска? Нина положила ее на штабель кирпича: чтобы не затерялась. Увидят и возьмут. Та же Оля-солдат…

А карточки?!

Господи, как же она чуть не забыла о карточках! Пусть останутся товарищам и они. Нина достала два сложенных вчетверо листка и аккуратно положила их под обрезок доски, оставив снаружи лишь уголок, так чтобы не смахнул кто-нибудь нечаянно и в то же время чтобы бросились в глаза.

Вот теперь все!

Нина снова принялась искать ведро. Оно обнаружилось под лесами. Присев на корточки, Нина нащупала дужку, стала отвязывать веревку. Заляпанный раствором узел не поддавался. Нет, не отвязать…

Ладно! Сгодится и так… Она взобралась на леса и принялась прилаживать веревку… И тут в тишине послышался протяжный гудок паровоза. Нина вздрогнула, прислушалась. Паровоз призывно гудел, словно звал ее куда-то. Уехать! Уехать далеко, где ее никто не знает. Никто! Нина спрыгнула с лесов.

Она выбежала из глухой, давившей ее темноты под небо, с которого жидко светила луна.

На станцию!

Утром, как всегда, пришли строители и сразу же заметили придавленные куском доски карточки.

Никакого сомнения быть не могло: с Ниной что-то случилось — карточки просто так не оставляют. На всякий случай, правда, толкнулись к тете Маше, к знакомым Нины, в больницу — не попала ли туда? Нины не было нигде.

В этот день бригаде не работалось, все валилось из рук. Хмурый дядя Митя нет-нет да бросал внимательный взгляд то на одного, то на другого, пытаясь понять, нет ли в исчезновении Нины их вины. Девочки хлюпали носами, Оля-солдат украдкой вытирала слезы.

Латохин тоже был мрачен. Невольно вспомнилось, как он тогда обидел Нину. Правда, извинился потом… Нина вроде простила. Но простить можно все, а вот забыть… Случилось еще что-нибудь?.. Нины нигде нет. Карточки остались… Неужели и правда покончила с собой? Но где? Может, на кладбище?! Помнится, он читал, что женщина, любившая Сергея Есенина, застрелилась на его могиле ночью…

Ничего никому не сказав, Латохин в обеденный перерыв отправился на кладбище, хотя был почти уверен, что Нины там нет. Пошел убедиться именно в этом — нет…

Кладбище на бывшей окраине города давно уже вышло из каменной ограды, наползало на картофельное поле. Подходя, Латохин увидел женщину, склонившуюся над землей.

«Что она там делает?»

Он приблизился. Крышкой от чемодана — чемодан лежал рядом — она выгребала из ямки землю. «Роет могилу?!» В двух шагах от нее, на меже, лежало что-то продолговатое, завернутое в широкое полотенце. «Ребенок! Мертвый!» — мелькнула у Латохина страшная догадка.

Никакого внимания на Латохина женщина не обратила. Она тяжело дышала и беззвучно плакала, смахивая слезы испачканной в земле рукой.

— Дайте помогу, — сказал Латохин.

Женщина незрячими глазами взглянула на незнакомца и молча продолжала свое занятие.

Латохин отобрал у нее крышку и попробовал копать. Зряшная работа! Верхний мягкий слой земли кончился…

— Лопата нужна! — сказал он. — Погодите, я сейчас вернусь. — И, бросив крышку, побежал обратно.

Вернулся он с дядей Митей, в руках у обоих — лопаты.

Женщина так же упорно и безуспешно продолжала свое занятие.

Дядя Митя внимательно посмотрел на женщину, на завернутого в полотенце ребенка, спросил:

— Сынок?.. — Он повернул голову в сторону мертвого ребенка.

— Дочка… Валечка… — с трудом проговорила женщина.

— Ну погоди уж… Посиди. Мы сами. — Он отвел женщину в сторону.

Вдвоем с Латохиным они быстро вырыли могилку, но, когда дядя Митя взял ребенка, чтобы опустить его туда, женщина вдруг встрепенулась, запричитала в голос:

— Валечка моя!.. Валечка!.. — и, схватив девочку, прижала к груди.

— Ну, будет, будет тебе. Что поделаешь — кругом беда. — Дядя Митя погладил женщину по голове и мягко, но решительно взял у нее девочку и осторожно опустил на дно могилки.

Несколько мгновений они постояли молча. Потом дядя Митя тронул женщину за плечо:

— Пора!

Женщина нагнулась, взяла горсть земли и, закрыв глаза, кинула ее вниз. Бросили по горсти и Латохин с дядей Митей.

Когда над могилой вырос маленький холмик, они наломали хвои и обложили могилку зелеными ветвями. Потом Латохин взял женщину под руку:

— Пойдем к нам…

Подавленная горем, женщина безучастно дала себя увести.

Когда они проходили неподалеку от сарайчика, где жил дядя Митя, тот сказал Латохину:

— Обождите, я сейчас…

Вернулся он с авоськой, в которой виднелась бутылка и что-то завернутое в газету.

Женщина отрешенно сидела в углу на досках, ничего и никого не видя. Никто не подходил к ней, не докучал расспросами, утешениями. Понимали: в таком горе не утешишь, пусть немножко посидит одна, отойдет. Все работали, теперь — даже с каким-то ожесточением. Ну и денек сегодня!