В городе древнем

— Революция? — как о само собой разумеющемся спросил Гейбл.

— И революция, — ответила Вера.

Гейбл улыбнулся: ну конечно же!

— Я вас отнюдь не агитирую, мистер Гейбл… Что же вам еще показать?

Вере подумалось, что смотреть больше нечего: сарайчики, клуб, строящийся дом, что же еще?

— Вера Леонидовна, — вмешался Мамин, — скажите им, что за люди строят дома, как они работают. — И сразу же обратился к американцам: — Никто на стройке не ограничивается нормой. Все стараются дать сверх…

Мамин повел гостей за собой, желая показать этих обыкновенных и в то же время особых людей. Уорфилд, когда перешагивали через бревна, осторожно и элегантно поддерживал Веру за локоть. Вера каждый раз наклоняла голову, благодаря. Ее трогали забота и внимание пожилого корректного человека. Подумала, что эти иностранцы, видно, привыкли уважать женщину, ухаживать за ней, если даже она занята их обслуживанием, и почувствовала еще большую симпатию к случайным гостям из далекой Америки. За последнее время никто из своих не оказывал ей таких мелких, но приятных знаков внимания… Да и раньше… Могли отдать за нее жизнь, пойти вместо нее на задание… Когда готовили взрыв немецких эшелонов, старались уберечь Веру, отвести в этой операции роль, выполняя которую она меньше всего рисковала бы жизнью… Да, делали и могли сделать для нее многое, а вот такие, на первый взгляд, пустяки — о них как-то не думали…

Мамин меж тем привел гостей к Латохину, который, как и некоторые другие строители клуба, работал уже «на бараках». С гордостью представил американцам:

— Сталинградец… Защищал Сталинград…

Уорфилд первым протянул Сергею руку и крепко пожал ее:

— Впервые вижу участника этой небывалой по своему значению и масштабам битвы. Очень рад!

Гости с интересом рассматривали щуплого Латохина, дотом Гейбл потащил всех фотографироваться на фоне стройки.

— Пусть только карточки пришлют, — сказал Латохин после того, как Гейбл сделал несколько снимков.

Гейбл взглядом спросил Веру: о чем он говорит?

Вера перевела, и гость обещающе улыбнулся.

Со стройки проехали по городу — в один конец, в другой… До сих пор еще это была печальная картина — холмы кирпича, печи с торчащими трубами, норы землянок…

— Россия может продавать эти кирпичи, — сказал Гейбл. — Завертывать в целлофан и продавать как сувениры. Их купят все, кто помнит, что решалось на ее полях.

Как ни понравилась ей оценка роли России в войне, Вера заметила:

— Не только на полях. В городах, селах. Это, как видите, не только поля, но и бывшие города и деревни. Как бы вам перевести… Пустыни, оставшиеся от городов… И продавать не надо… Мы бы давали эти кирпичи-сувениры бесплатно, дарили бы всем, кто действительно понимает и навсегда запомнит, что здесь решалось и сколько людей полегло в борьбе за избавление мира от фашизма.

— Дарили? Вам не осталось бы и сотни, чтобы печь в землянке сложить… — заметил Гейбл.

— Но разве у вас так много людей, которые действительно хорошо понимают, что здесь происходило? — спросила Вера.

— Не знаю сколько, — сказал с сознанием превосходства Гейбл, — но в городе наверняка не осталось бы ни одного кирпича.

В колхозе за Бережком строили скотный двор, ремонтировали веялку. Всё это объехали за несколько минут.

Вера удивилась, что так быстро все осмотрели и что, по существу, больше не на чем остановиться, нечего показать. Тогда она рассказала о том, как освобождали этот город, как здесь боролись подпольщики и партизаны, как немцы, оставляя его, угоняли жителей на запад.

Гейбл записывал.

— Вы были партизанкой? — спросил Уорфилд, теперь с особенным любопытством рассматривая Веру.

— Да, воевала.

— Ваш муж? — продолжал Уорфилд.

— Муж? — Вера помолчала. — Он не вернулся. Пропал без вести.

Джек Уорфилд кивнул, закрыл глаза, он искренне соболезновал этой красивой, умной женщине.

Машина уже шла по отлогому берегу реки о кустами ивняка и склоненными к воде ракитами.

— Кстати, — заметила Вера, — здесь недалеко место расправы фашистов с советскими людьми. Не угодно ли?

— Проехать туда? — спросил Гейбл.

— Да, — сказала Вера. — Осталось несколько километров.

— Как вы думаете, Гейбл? — спросил Уорфилд.

— К сожалению, время торопит нас обратно, шеф.

— Жалко, — сказала Вера. — Очень жаль. Там лежат те, кто ждал открытия второго фронта, но так и не дождался.

— Сильно сказано, — заметил Гейбл. — Танки, да? — Он указал в поле.

— Да, — ответила Вера.

Автомобили свернули с дороги, покачиваясь, подбрасывая пассажиров, помчались к черным танкам с торчащими стволами пушек. По огромному полю было рассеяно десятка полтора-два мертвых машин.

Это был величественный памятник отгремевшему сражению стальных чудовищ… Группами и по одному «тигры», «пантеры», полусожженные, с разорванными гусеницами, подбитые, врастали в землю. Автомобили проехали полкилометра, километр, и, сколько ни расширялся горизонт, гости замечали новые танки, самоходные орудия, бронетранспортеры, автомобили…

— Техника… — сказал мистер Уорфилд. — Она видна. Но сколько здесь жизней и крови, храбрости и бессмертия… — Мистер Уорфилд снял шляпу. Гейбл последовал его примеру.

— Остановите, — сказал Уорфилд, когда проезжали мимо русского танка.

Мистер Уорфилд первым вышел из машины, помог выйти Вере. У танка не было одной гусеницы. Люк распахнут, и на нем лежал слой пыли.

— Экипаж этого танка сражался до последнего снаряда, — стала рассказывать Вера. — Когда кончились снаряды, танкисты вышли из машины и дрались врукопашную… Похоронены они вон там, в деревне. — Вера кивнула головой в сторону деревеньки. — Там есть очевидцы боя.

Мистер Уорфилд снял шляпу.

— Эти места достойны паломничества людей со всех краев света, миссис, — сказал он, обращаясь к Вере как к полномочному представителю народа, совершившего здесь чудо, проливавшего кровь во имя счастья — своего и других. Это преклонение сквозило в его топе, выражении лица и особенно во взгляде. В руках он держал шляпу, и слабый ветерок шевелил его легкие с серебром волосы.

— Благодарю вас. — Вера поклонилась, принимая это преклонение перед ее народом и выражение благодарности ему, и, помолчав, настойчиво добавила: — Отсюда совсем близко до лагеря смерти.