В исключительных обстоятельствах 1979

Сдерживая дыхание, она вопросительно смотрела на него. Безайс, расширив глаза, стоял глухой и слепой. Невозможно угадать, какую штуку они выкинут в следующую минуту. У мужчин все это гораздо понятней и проще, а женщины сделаны, как шарады: кажется одно, а получается совсем другое.

У него на языке вертелись только самые пошлые, самые избитые фразы: «Ах, вот как?» Или: «Вы, кажется, того?» Или: «Я давно кое-что замечал!» Но это здесь не годилось. Её ресницы слиплись от слез, и глаза стали большими и блестящими. Безайс осторожно отвёл руки от её талии.

– Какая ты глупая! – воскликнул он с плохо сделанным удивлением. – Он, наверное, толком не понимает даже, где он находится и что с ним случилось. Ранили бы так тебя, ты узнала бы, что это такое. Когда мне на фронте вырезали опухоль под правой рукой, я никого не узнавал. И не удивительно – потеря крови, лихорадка, слабость. Это хуже всякой болезни.

– Но ведь о бумагах и деньгах он вспомнил же?

– Да, о бумагах. Это партийное дело. Оно важнее всяких болезней. Ты никогда не поймёшь, что это такое.

Она покачала головой.

– Вовсе не поэтому. Я знаю, он считает меня мещанкой и дурой.

– Почему ты так думаешь? – уклончиво ответил Безайс. – Он мне ничего такого не говорил. Сейчас он просто болен, и глупо требовать от него галантности. А ты ревёшь, разводишь сырость и устраиваешь мне сцену. Хочешь, я покажу, как ты плачешь?

Он скривил лицо и всхлипнул. Она быстро вытерла слезы и оттолкнула его.

– Ну, уходи, – сказала она, смущённо улыбаясь и краснея. – Уходи, чего ты на меня смотришь?

Безайс повернулся и вышел. В столовой он мимоходом взял со стола пышку и сел перелистывать семейный альбом. Откусывая пышку, он машинально рассматривал пожелтевшие фотографии бородатых мужчин и странно одетых женщин.

– Нет, – сказал он, захлопывая альбом. – Каждый человек может быть немного ослом. Но нельзя быть им до такой степени.

Он встал, походил и остановился перед гипсовой собакой нелепой масти, стоявшей на комоде. У неё был розовый нос и трогательные голубые глаза; одно ухо было поднято вверх. Безайс пощёлкал её по звонкому носу.

– Это ваше личное дело, – прошептал он. – Вы влюбляетесь и рыдаете. Но за что я, Виктор Безайс, обязан выслушивать все это? А если я не хочу? Какое мне дело, позвольте спросить?

Собака неподвижно смотрела на него гипсовыми глазами.

На другой день снова пришёл доктор. Он осмотрел метавшегося в жару Матвеева, долго писал рецепт и расспрашивал Варю. Потом он встал и отвёл Безайса в угол.

– Это правда, что он ваш брат? – спросил он.

– Нет. Это мой товарищ.

Доктор взял Безайса за рукав и засопел.

– Хотя всё равно. Но отнеситесь к этому, как мужчина. Вы слушаете?

– К чему? – спросил Безайс, холодея.

– Ему придётся отнять ногу. Больше ничего сделать нельзя.

На мгновение он перестал видеть доктора. Перед ним был Матвеев – здоровый, широкоплечий, на груди мускулы выпирали из рубашки.

– Это невозможно! – воскликнул Безайс. – Как же так?

– Кость раздроблена, срастить её нельзя. Началось нагноение.

Безайс взволнованно взъерошил волосы.

– Доктор, неужели нельзя? Вы не знаете, какой это человек! Он такой сильный и здоровый. Что он будет делать без ноги?

Доктор сердито пошевелил бровями.

– Не надо лезть! – сказал он со сдержанной яростью. – Дома надо сидеть, а не лезть на рожон. Ну, зачем вы полезли? Кто вас просил?

Безайс не слушал его. Он понимал только, что Матвееву собираются отхватить ногу около колена, и ничто на свете не может ему помочь.

– Вам ничего не втолкуешь. Идейные мальчики!

– Но его лучше прямо убить! – с отчаянием сказал Безайс. Он не мог представить себе Матвеева с одной ногой. – А если не резать?

– Он умрёт, вот и всё.

– Так пускай лучше он умрёт, – ответил Безайс.

Доктор заложил руки за спину и прошёл из угла в угол. Матвеев бормотал какой-то вздор.

– Думаете – лучше? – спросил доктор задумчиво, останавливаясь перед Безайсом.

– Лучше.

Прошло много времени – минут пятнадцать.

– Куда он денется? – сказал Безайс. – И на что он будет годен? Заборы подпирать? У него горячая кровь, он сам здоровый – что он будет делать?

Опять наступила пауза.

– Операцию я всё-таки сделаю, – сказал доктор. – Это его дело распоряжаться своей жизнью, а не ваше. Вы слушаете меня?

– Слушаю.

– Я думаю – завтра.

– Это – окончательно? Никак нельзя поправить?

– Я же сказал. Если вы обращаетесь к врачу, надо ему верить.

– Где вы думаете сделать это?

– Не беспокойтесь, он будет в безопасности. Операцию сделаю в больнице. Я ручаюсь, что никто не будет знать, кто он такой. Иначе невозможно, – на дому таких вещей делать нельзя. Это сложная история.

Безайс молчал.

– Вы мне не верите? – спросил доктор с горечью. – Думаете – выдам?

– Нет. Но вы сами уверены, что никто не узнает?

– Я ручаюсь.

Поздно вечером приехали за Матвеевым – доктор, Илья Семёнович и одна женщина. Они увезли его, и на другой день, тоже вечером, привезли обратно – левая нога Матвеева кончалась коротко и тупо. Безайс ушёл в тёмную столовую и сел на расхлябанный диван. Ему хотелось рычать.

Он чувствовал себя виноватым – виноватым за то, что он здоров, что у него целы ноги, что мускулы легко играли под кожей. Ехали вместе и вместе попали под пули, но Матвеев один расплатился за все. Безайс тут ни при чем, это его счастье, что ни одна пуля не задела его – но иногда так невыносимо, так дьявольски тяжело быть счастливым!

Гипсовая собака

Матвеев очнулся сразу, точно от толчка. Он вздрогнул и открыл глаза. Комната в серых сумерках, незнакомая, странная, медленно поплыла перед его глазами.

Его охватило тяжёлое предчувствие чего-то страшного. Все вокруг имело дикий, несоразмерный вид. Потолок и стены кривились острыми зигзагами. У кровати на стуле стояли бутылка и стакан с чайной ложкой. Они показались огромными, выросшими и заполняли собой все. Комод, стоявший у противоположной стены, виднелся точно издали, как в бинокль, когда смотришь в уменьшительные стекла. В углах шевелились сумерки. Он прислушивался к их тихому шороху, не понимая, что сейчас – утро или вечер.