В исключительных обстоятельствах

Порывы ветра за тонкими стенами вполне заменяли оркестр, и буран был словно еще одним собеседником за каждым столом. Да, сейчас он хозяин на острове, но в протяжном вое слышались боль и обреченность, он будто знал, что его сила не беспредельна, что потом опять будут солнце, синее небо и тишина.

В углу, под обмороженным фикусом, пели про камешки, которые кто-то не переставая бросал с крутого берега прямо в пролив имени Жана Франсуа Лаперуза, рядом без выражения, будто казнясь, пели про путь, оказавшийся слишком далеким и долгим, причем повернуть назад не было никакой возможности. Но самой шумной была теплая украинская компания, которая без зазрения совести превозносила чью-то девушку, сравнивая ее со своей флорой и фауной родной земли: губы — с лепестками роз, голос — с соловьиным пением, фигуру — со стволом тополя...

— Садися, парень, чего стоять-то, — вдруг услышал Левашов.

Он обернулся. Рядом, за столиком, расположились трое ребят.

— Садись, садись, — повторил басом самый крупный из них, с тяжелым и добрым лицом. — Лучше места все равно не найдешь.

Левашов сел, ему тут же придвинули тарелку с заливными гребешками, налили в высокий фужер «Горного воздуха», заверили, что к гребешкам никто не притрагивался.

— Ты давай уминай... А то еще неизвестно, успеет ли к тебе официант добраться до отхода поезда, — проговорил второй парень, с длинными вьющимися волосами.

— На острове давно? — спросил третий — маленький, розовощекий и какой-то слишком уж красивый.

— Три года, — сказал Левашов.

— Как раз срок, — сказал большой парень. — Уезжать не думаешь?

— Что вы, ребята! Только осмотрелся!

— И правильно, — солидно и серьезно одобрил парень. — Да, чтоб не забыть... Меня Иваном зовут. А этого кудлатого — Афонька. Ну и Федор — самый красивый и...

— На первый раз хватит и того, что я самый красивый. А Иван у нас самый толстый.

— А Афоня? — улыбнулся Левашов.

— А он самый умный, — захохотал Афоня.

Знакомство получалось легким, без молчаливого ковыряния в тарелках и спасительных старых анекдотов. Сам Левашов был не из разговорчивых, но иногда он словно забывал о своем характере и без усилий становился болтливым, агрессивно-деловым или невозмутимым до апатичности.

— Далеко едешь? — спросил Иван уважительно.

— До конца, ребята, до Тымовского.

— Не лесоруб, случайно?

— Нет.

— А то давай с нами... Среди лесорубов мы большие люди. Правофланговые производства, можно, сказать. Иван, можно сказать, что мы правофланговые производства? — повернулся Афоня к другу.

— Лучше не надо, — скупо улыбнулся Иван. — Ответственность больно велика.

Левашов, не поднимая головы, осторожно, но внимательно осмотрел руки ребят. И успокоился. Тяжелые пальцы, сломанные ногти, красная кожа — все говорило о том, что ребята не врут. А впрочем, чего не бывает, подумал Левашов. И коль уж такая у меня работа, что подозрительность оборачивается добросовестностью... Мысленно извинившись перед ребятами, он задал первый прощупывающий вопрос:

— А в Южном что вы делали?

— Проветривались, — усмехнулся Федор.

— Легкая перемена обстановки, — сказал Афоня. — Встряска, так сказать. Иван, можно так сказать?

— Заткнись.

— Во-во! А знаешь, почему он мне рот затыкает? Бригадиром был до недавнего времени. И вылетел. С треском. Будто это не Иван из бригадиров вылетел, а ель в тайге рухнула. А знаешь, за что? Несчастный случай у него На участке. Не уберег рабочего. Зацепило веткой, а там ветка потолще этой колонны.

— Но рабочий-то жив? — спросил Левашов, отметив про себя, что ребята ушли от ответа.

— Мозги ему отдавило, — сказал Иван. — Ты думаешь, кого — Афоньку и хлестануло по мозгам.

— А в Южном давно? — чуть иначе повторил вопрос Левашов.

— Какой давно — три дня, — ответил Федор и стал смотреть в зал. — А что, Афоня, женился бы на вон той?

— Один раз уже женился, пока хватит.

— А ты на острове почему оказался? — вдруг спросил Иван Левашова.

— Да как тебе сказать... Не знаю. Засосало, замутило, в месяц рассчитался и вылетел. Не знаю зачем... — Левашов поймал себя на том, что невольно, сам того не желая, заговорил искренне, словно впервые задумался: зачем же он все-таки приехал на остров? — Понимаешь, Ваня, такое было состояние, — он постеснялся сказать слово «чувство», — что... надо, понимаешь? Подальше. И мотанул. А как оно, думаю, люди живут по ту сторону земного шара, на берегу океана, за восемь часовых поясов? И мотанул.

— Во! — восторженно крякнул Иван. — И у нас так же. Было дело — уехали на полгода в отпуск, а сами себе думаем — не вернемся. К черту. Плевать. Поживем и в других краях, лесов, слава богу, у нас хватает, валить не перевалить. Уехали. Месяц в Крыму загорали, две недели по Карпатам гуляли, потом к Афонькиной родне на Кольский махнули, потом в Молдавию, а под конец даже в Бухаре оказались. Вот в Бухаре и задумались: чего делать? Еще полтора месяца отпуска, а мы уж друг на друга смотрим да одно и то же в глазах читаем — вертаться надо. И вернулись. Не-е, — Иван покрутил большой лобастой головой, — засасывает остров, так просто не отпускает. Как-то спрашивает у меня корреспондент из нашей районной газеты: а что, мол, наверно, полюбил ты этот край всей душой? Так я ему чуть по шее не дал. Будто он лапами залез, куда я и сам ступить боюсь.

— Отстояли мы корреспондента, — усмехнулся Федор. — Больше о нашей бригаде ничего не пишет.

— Напишет, — протянул Иван. — Никуда не денется. Мораль у нас на уровне, производительность тоже, технику используем. Напишет.

— А вот ты, — вдруг повернулся Афоня к Левашову. — Можешь сосну против ветра положить? А? Вот сосна, к примеру, а вот в двадцати метрах колышек торчит... Повалишь сосну против ветра так, чтобы она своей верхушкой колышек в землю вогнала?

— Нет, — сказал Левашов. — И ты не сможешь.

— Это почему же?

— Нет сосен на острове. И волков нет.

— Ни одного? — невольно воскликнул Афоня.

— Один есть... В музее.

— А как же он... один-то?

— Через пролив зимой перебежал. По льду.

— Как тот бродяга с Сахалина? Звериной тайною тропой?

— Точно.

— Эх, Афоня, Афоня, — вздохнул Иван, — учат тебя люди, учат, и все без толку...