В исключительных обстоятельствах

— А я уж привык, что в рейсе все равно как без вести пропавший!

Но блокнот и ручку не взял:

— Измажу. Пиши сам, Олег Константинович. То ж телеграмма, не письмо, все равно жинка печатные буквы получит. Пиши: “Жив, здоров, чего и тебе желаю. О детях не спрашиваю, сама скажешь, когда свидимся”. И подпись мою. А еще перед подписью, что целую, можно вставить? — Кочегар Сажин развеселился, ткнул Марью Ковалик черенком лопаты: — А для нее напиши: Владивосток, всем парням сразу. Готовьте оркестр, а Сажину — пива бочку. Мол, заскучал без пива кочегар.

— От тамошних парней столько же толку, как от здешних, — отмахнулась Марья. — И за меня уж пером поводи, Олег Константинович. Маме: что живу хорошо, работаю легко. И целую. И все.

Когда Олег Константинович стал на ступеньку трапа, Сажин его окликнул:

— Ты мастеру передай спасибо. Это он хорошо придумал.

— Да, передам.

Почти каждому пришлось объяснять, почему вдруг разрешение получено на личные телеграммы: нет худа без добра. Раз японцы все про пароход знают, значит, и таиться нечего. И лучше воспользоваться случаем, чем упустить его.

Лейтенант Швыдкий жестоко страдал морской болезнью и ничего толком сказать не мог. Но у Соколова был его адрес, и он решил сам придумать какой-нибудь текст.

А старший механик постарался использовать возможность максимально:

— Если я штучки три сочиню, по-соседски, по блату возьмешь? Мастер не зарубит?

— Без блата пиши. Отстою, если вопрос возникнет.

Капитан пролистнул блокнотик, перечитал телеграммы, не ради того, чтобы лезть в чужие тайны — он ведь на судне все, даже военный цензор,

А помполит рассказывал тем временем:

— С тех пор как мы у этого эсминца словно на привязи топаем, хмурый какой-то народ стал. А написали домой по строчке и потеплели. Ну прямо настроение такое, будто Владивосток на горизонте.

— Но телеграмм меньше, чем народа.

— Не всем есть куда посылать. Особенно нашим бывшим фронтовикам. Адреса — по ту сторону… Я вот не прощу себе, что сдуру сунулся в каюту к Игорю. Не подумал, что им тоже писать некуда.

— Люблю… Целую… Эфир даже отвык от таких слов. Все шифры, сводки, команды. — Капитан захлопнул блокнот. — А я решил промолчать. У моей жены дар ясновидения, что ли. Между строк узнает истину. Догадается, что не с добра открыта связь. Я вот в августе прошлого года почистился, нагладился, побрился в Кронштадте, а переступил порог — первый вопрос: “Ты тонул?” Как она могла догадаться, что я за двое суток трижды побывал в воде?!

— Вы мне не рассказывали об этом.

— А вы и не спрашивали. Это когда война кончится, будем по собственной инициативе рассказывать, что когда с кем стряслось.

Радист принялся тщательно переписывать телеграммы в журнал. Ворчал при этом:

— Ничего себе нагрузочка. Это же на всю вахту работы,. Рука отсохнет от приветов. Олег Константинович, а может быть, упростить дело, отстучать сперва “чувствую хорошо”, “желаю здоровья”, “до встречи”, “целую”, сказать Владивостоку, чтобы повторили двадцать раз, а потом передать разночтения и адреса?

Соколов рассердился:

— У тебя шкура небось задубела от морской воды, раз такую чепуху предлагаешь.

А радист рассмеялся:

— Это вы разучились понимать, когда человек дурака валяет. Можно, я первой свою передам?

— Последнюю!..

— Есть! — хитро усмехнулся. — Вас не надуешь. Вы ж азбуку Морзе назубок знаете.

— Уже надул, хотя твою азбуку знаю как японские иероглифы. Ты ведь первую отстучал, даже в текст не заглянув.

Олег Константинович неоднократно наблюдал за работой радиста в эти дни. Обычно он хмурил брови, пошевеливал губами, про себя повторяя фрезу за фразой, А тут принялся насвистывать песенку про пожарника. Но это не мешало работать с пулеметной скоростью. Взял свой блокнотик, теперь ненужный радисту. Решил выдрать исписанные странички. Но передумал, потому что чистые листки начнут выпадать. Вложил блокнот в целлулоидный футляр с кнопочкой — так он продавался в Сиэтле, — спрятал в нагрудный карман.

К вечеру открылся берег. Из тумана выглядывали зубцы сопок. Вершины самых высоких как бы светились даже, когда спустилась ночь, потому что были покрыты снегом. Особенно красивы две сопки. Они стояли рядом и напоминали двуглавый Эльбрус.

На конвойном эсминце замигал световой семафор. Ято, не покидавший поста у компаса, оживился, поднял дремавшего матроса. Лейтенант азбуки Морзе не знал, и матрос переводил ему язык световых вспышек. Инструктаж был довольно долгим, и под конец Ято стал заметно нервничать. Он разразился длинной тирадой; которую сигнальщик передавал около минуты. Ответ эсминца был кратким. Ято развернулся на каблуках. Сабля описала дугу, лязгнула о стену рубки:

— Самый полный вперед!

Но штурман опасался ночью идти к незнакомому берегу. Даже на генеральной карте было видно, что вход в порт очень сложен. И вызвал капитана.

Рябов перевел рукоятку машинного телеграфа на “стоп”.

— Вы не поняли приказ? — возмутился Ято.

— Понял, но выполнить не могу. Я не хочу, чтобы потом ваше командование обвинило меня во вторжении в территориальные воды Японии. Я должен запросить разрешение пароходства.

— Это запрещено.

— Кроме того, у меня нет карт Хоккайдо. Ночью входить в незнакомый порт опасно. Передайте на эсминец просьбу лечь в дрейф до рассвета.

— Это запрещено. Полный вперед, или будет открыт огонь.

— В таком случае я снова поднимаю сигнал “подчиняюсь силе оружия”.

Для старшего механика два коротких звонка после команды “полный вперед” были равноценны распоряжению двигаться “малым”, что он и выполнил послушно. А Ято пришлось удовлетвориться объяснением, что в котлах текут трубки, топливо — дрянь и четыре узла — это максимум того, что может теперь, после тайфуна, выжать “Ангара”.

Капитан выслал на нос старпома и боцмана впередсмотрящими.

Медленно приближалась, охватывая горизонт, черная тень острова Мерцали шпили заснеженных сопок. Пароход тяжело кивал набегавшим валам, рассекая их. Потоки воды окатывали впередсмотрящих, слепили их, норовили сорвать с места, протащить по скользкому дереву палубы. Трудно было удержаться. Еще сложнее было разглядеть что-либо в ночи воспаленными глазами. Когда судно в который раз вознесло форштевень на гребень волны и замерло на миг, чтобы потом заскользить в узкую “долину” между валами, боцману почудилась впереди черная тень и белесая полоса прибоя, а чуткий слух выделил в гуле океана и шуме ветра новые звуки. Боцман стиснул плечо старпома:

— Прямо по курсу, вот туда, вглядись!..

Но пароход уж покатился в провал между волнами. И впереди не было ничего, кроме следующего пенного гребня.

— Вот сейчас вознесет — и вглядись, — повторил боцман.

Рифы… “Ангара” шла на спины камней, которые выдала пена прибоя. Оба закричали, а потом вжались в металл обшивки, вцепились в какой-то трос. Вот сейчас… в любое мгновение мог раздаться удар, и треск, и скрежет, и лязг металла, раздираемого вершиной скрытого под водой утеса, а их самих сила удара, перехлест волны швырнут, закрутят в водовороте. Они почувствовали, как задрожал пароход от напряженной работы машин, стал замедлять ход, преодолевая силу инерции. И волна, помогая рулевому, начала разворачивать “Ангару” бортом к бурунам и черным теням рифов. Наконец пароход справился со своей тяжестью, с собственным бегом и отступил в открытый океан.