В канун Рагнаради

Наташа встала, прошлась по комнате, странно глянула на Виктора:

– Вот я и подумала... Думала, понимаешь, думала, и додумалась... Может, он что-то открыл? Такое, что за это его... И записки уничтожили. А?

Виктор не ответил, молча смотрел в сухую горячую темноту ее глаз. Что с ней? Господи, что с ней? Эти глаза - что-то нечеловеческое в них, древнее, нездешнее... Или безумное?! Или она - тоже?! Господи!

Он, наверное, плохо владел своим лицом в эти минуты, потому что Наташа сникла, рассмеялась - горько, бессильно:

– Ладно. Только не вздумай скорую вызвать. Будем считать, что я еще не спятила, просто дрянной фантастики начиталась.

Виктор хотел заговорить, как-нибудь подбодрить ее, или просто встать, подойти, погладить по голове, но не успел. Наташа отвернулась, заговорила быстро, торопливо:

– Знаешь, Вить... Ты посиди пока, а я пойду гляну, что там у нас с чайником...

И снова Виктор сидел один в полутемной комнате, не зная, как помочь, как утешить, а в кухне шумела льющаяся из открытых до отказа кранов вода.

А потом была бессонная тягучая ночь, растраченная на бесплодные попытки не думать о том, о чем не думать нельзя. Ночь страха перед притаившимся в углу телефоном, который в каждое из вереницы тянущихся без конца мгновений этой ночи мог ворваться трескучим звоном, принести оттуда, из черноты ночного города, от Наташи, весть о новой беде.

Ночь кончилась, и пришло утро. Мутное, какое-то не весеннее, скучное и ненужное, как работа, на которую приходилось идти.

Виктор шагал в суетливой нервной толпе, висел на поручне переполненного трамвая, стиснутый плечами таких же, как он невыспавшихся, неулыбчивых, спешащих, и поражался, как чутко и услужливо все вокруг перестраивается в унисон с его мыслями и чувствами.

Кто-то сказал: человек - порождение окружающей среды. Если бы так! К сожалению, это человек творит окружающий мир, как бог, по образу и подобию своему. Истина не новая, но услышанные и прочитанные не раз слова вдруг поражают новизной своего смысла, когда хмурый неприкаянный взгляд, скользя по многоликой толпе, встречает только глаза, в которых, как в зеркале, отражается его неприкаянность. Не потому, что других не существует, а потому, что других не существует для него.

На работу Виктор опоздал. Ну и что? Что изменится в мире от того, что один младший научный сотрудник (хорош младший - под тридцать!) на две минуты позже сел на продавленный стул в своем НИИ? Да ничего не изменится. Особенно, если учесть, что вышеупомянутый сотрудник зачастую задерживается после работы и на час, и на три, а бывает, что и часов на десять.

Некоторое время он сидел, тупо глядя в стол. Работы было до черта, и нужно было бы встать, куда-то идти, что-то делать, но двигаться не хотелось настолько, что даже необходимость протянуть руку к пачке с сигаретами пугала и пересиливала желание закурить.

А в незанятую ничем голову лезли мысли - непрошенные, неприятные. И чтобы отогнать их, не пустить, Виктор стал припоминать подробности вчерашнего вечера, как он все-таки не выдержал, пошел на кухню утешать Наташу, как Наташа плакала у него на плече - вся польза от утешений. А потом вернулась Ксения Владиславовна, и женщины долго-долго шептались о чем-то. А потом Наташа вспомнила о Викторе и выставила его домой.

Зазвонил телефон - настырно, требовательно, неотвязно. Пришлось встать, снять трубку:

– Слушаю.

– Виктор? Здравствуй.

– Привет, - буркнул Виктор, и вдруг сообразил, что говорит с шефом.

На другом конце провода поперхнулись, потом сухо произнесли:

– Зайди ко мне.

Виктор вздохнул, повесил трубку и пошел заходить. Хорошо начался день. Обнадеживающе.

Шеф обернулся на звук открывшейся двери, кивнул на стул для посетителей: "Посиди..." Ему было не до Виктора - он с кем-то ругался по телефону. Виктор сел, и от нечего делать стал разглядывать шефа: его роскошную седую шевелюру, хищный хрящеватый нос, тонкие бледные губы... Конкистадор, да и только. Кондотьер. Берсеркер. Этим длинным узловатым пальцам не трубку бы телефонную сжимать, не ручку с иридиевым пером, а рукоять меча. Где-нибудь на темной грязной улочке средневекового города. Или кинжал. В подворотне... Разговор-то разговор! Интересно, кого это он так?

– ...Ничем не могу помочь. Кроме совета: изложите все ваши аргументы на бумаге. В форме кляузы, как вы умеете. И генеральному их... Он с удовольствием примет меры. А я, простите, от вас уже устал... Помилуйте, разве же я вас оскорбляю? И в мыслях не было. Но если понадобится - с удовольствием оскорблю... Не только, могу и действием... Ладно, все!

Шеф швырнул трубку на рычаги, процедил с отвращением: "Гнида..." Потом тряхнул пепельной гривой, успокаиваясь, прищурился Виктору в глаза:

– Значит, привет, говоришь?

– Извините, Валентин Сергеевич, не узнал...

– Надеюсь. Хватит нам одного хама в лаборатории.

Шеф помолчал немного, пояснил:

– Это я о себе...

Еще помолчал, заговорил снова, уже серьезно:

– Ты у Глеба был?

– Был. Похоже, что плохо дело.

– Что с ним?

– Они не знают, Валентин Сергеевич, - Виктор скрипнул зубами. Сказали... В общем, похоже что недолго ему уже... Я только очень вас прошу, я родным не сказал ничего, так что...

– Не дурак, понимаю.
– Шеф барабанил пальцами по столу, играл желваками на скулах.
– Генеральный вчера подсуетился по своим каналам. Говорит, что как только появится возможность, Глеба отправят в Москву. По крайней мере, обещают. А больше я ничего не могу, к сожалению...

Он опять замолчал, посвистел сквозь стиснутые зубы - резко, отрывисто. Потом грохнул ящиком стола, вытащил потертую картонную папку, протянул Виктору:

– Возьми. Глеб незадолго до... ну, до всего этого... передал мне свою диссертацию. Только он, наверное, уже тогда был нездоров. Папки перепутал, что ли... Посмотри, что это. Может, надо родным отдать. И еще. Найди мне работу Глеба. У него хорошая работа, она не должна пропасть. В случае худшего буду пробивать как монографию.

Когда Виктор уже взялся за ручку двери, шеф сказал ему в спину:

– И слышишь... Считай, что я дал тебе две недели отпуска.

Виктор изумленно оглянулся:

– Зачем?

Шеф уже уткнулся в какие-то бумаги.

– Посмотри на себя в зеркало, и все поймешь. Аспирантов у меня мало, так что поневоле беречь приходится, - он коротко глянул на Виктора льдистыми глазами:

– Все. Выйди вон - мешаешь.

– Ну ладно, Вить. Пойду ликвидировать сумасшедший дом, который я устроила в квартире по твоей инициативе. Ты придешь?

– Конечно приду, Наташа. Или ты не хочешь?

– Это ты очень точно подметил. Не хочу. А когда ты придешь?

– Постараюсь поскорее.

– Постарайся. Ты очень-очень постарайся, ладно?

Все. Короткие гудки. И можно класть трубку. Виктор искоса глянул на свой стол, на валяющуюся поверх бумажного хлама папку. Папку, которую дал ему шеф. Папка, как папка. Картонная, когда-то белая, теперь - измызганная и растрепанная. Пухлая. С корявой надписью красным карандашом: "Работа".