В каждую субботу, вечером
Шрифт:
Володя сказал через плечо:
— Такой безвкусной бабы я еще отродясь не видел! Хоть бы вы, Туся, поучили ее, как надо одеваться. Погляди, ведь Туся одета очень просто, а все на месте!
«Если бы меня кто-нибудь так ругал, — вдруг подумала Туся. — Вот так, с раздражением, со злостью, с сердцем! Боже мой, она ведь ничего этого не понимает. Вот он хвалит меня, а ведь это так, походя, словно по забору рукой, и пошел дальше…»
Асмик разозлилась. Щеки ее стали пунцовыми.
— Если тебе не нравится, не гляди на меня. Я не картина!
Володя обеими
— Дурак мой черный, — сказал нежно. — Просто-напросто дурак, и все тут!
Туся поднялась с места:
— Я пойду. У меня еще дел много…
Асмик вышла проводить ее в коридор. Сказала шепотом:
— Он, конечно, нельзя сказать, чтобы очень хорошо был воспитан…
— Он прав, — ответила Туся. — Ты и вправду дурак.
— Почему это я дурак? — обиделась Асмик.
Туся взяла сигарету из пачки, потом вынула коробку спичек, чиркнула спичкой, но огонь не загорелся.
— Почему это у меня так получается? — в свою очередь спросила она. — Из всех спичек в коробке я вытащу именно одну, горелую?
— А может быть, они все горелые? — предположила Асмик.
Туся пристально посмотрела на нее.
— Ты самый умный дурак, которого я когда-либо знала!
— Неужели? — спросила Асмик.
— Да, самый умный. И мы тебя все любим. Только, наверно, он еще больше, чем я.
— Ты так думаешь?
— Уверена!
15
— Вероятней всего, илеус, — сказал профессор Ладыженский.
Пальцы его быстро ощупали живот девочки. Девочка была без сознания. Темная, коротко стриженная челка открывала круглый лоб, блестевший от пота. Пульс прощупывался с трудом.
— Немедленно, — сказал профессор и кивнул Асмик.
— Хорошо, — ответила Асмик.
Только что, перед тем как войти в кабинет профессора, она видела мать девочки. Мать была худенькая, рыжеволосая, глаза сумасшедшие. Больно сжала руку Асмик.
— Доктор! Что же это такое?!
— Сейчас все скажу…
Асмик вышла из кабинета.
— Будем оперировать.
Мать сжала обеими руками горло, как бы пытаясь заглушить готовый вырваться крик.
— Вы?
— Я! — сказала Асмик. — У нее, очевидно, заворот кишок.
Случай был серьезный, что тут скажешь? Взяла в свои руки неожиданно тяжелую ладонь женщины.
— Успокойтесь, прошу вас. Может быть, все будет хорошо…
Женщина молчала, смотрела на нее. Немигающие, странно пустые глаза…
Операция продолжалась больше часа. Профессор не ошибся — заворот кишок, кишечник омертвел, и уже ничего нельзя было сделать.
Однако Асмик все еще надеялась на что-то, может быть на чудо. Она стояла над распростертым, почти безжизненным телом девочки; капли пота медленно стекали, щипали глаза, то и дело сестра марлей вытирала ей пот, а он снова стекал на глаза.
Внезапно ее ассистент Ляля Шутова тихонько вскрикнула. Асмик перевела на нее глаза — Ляля с испугом смотрела на нее. Асмик остановилась, медленно стянула с себя маску, палец
за пальцем стащила перчатки. Все. Конец.— Боже мой, — сказала Ляля, всхлипывая и морщась. — Боже мой, зачем это все?
— Замолчи, — угрюмо бросила Асмик.
Она стояла возле умывальника, мыла руки, ладони, пальцы. Потом остановилась. К чему мыть? Хватит. Операция кончилась…
Тогда она вспомнила о матери девочки. Наверно, стоит там же, где стояла, или ходит по коридору, и глаза у нее такие, что глядеть страшно. Что сказать ей? Какие слова найти? Как вымолвить такое?
Она подозвала к себе Лялю.
— Вот что, может быть, пойдем вместе, там ее мать…
Ляля затрясла кудряшками.
— Нет, нет, ни за что! Я не могу видеть, это уже слишком.
— Хорошо, — сказала Асмик. — Я скажу сама.
Коридор был очень длинный, Асмик казалось, он никогда еще не был таким длинным. В конце коридора стояла мать. Асмик подошла к ней. Мать смотрела на врача, и лицо у нее было каменным, ни одна черточка не дрогнула.
Асмик стояла неподвижно. Молча, не находя ни одного слова, словно все слова, какие есть на земле, разом, в один миг забыты навсегда.
Кто-то подошел к Асмик. Она чуть повернула голову. Володя.
— Пойдемте, — сказал Володя, он взял Асмик под руку, другой рукой обнял мать. — Не надо стоять здесь…
Голос его звучал очень мягко. Асмик никогда не слышала, чтобы он говорил так.
— Иди родная, — сказал он ей. — Я буду. Я все время буду здесь. А ты иди…
Глаза его смотрели на нее умоляюще. Он обнял женщину, стал медленно спускаться вместе с ней по лестнице вниз. Асмик стояла и смотрела им вслед.
Ей стало легче. Пусть самую чуточку, самую каплю, и все-таки легче.
В воскресенье Володя заявил:
— Я взял в месткоме две путевки в однодневный дом отдыха.
— С ума сошел, — сказала Асмик, — посмотри, какая погода!
За окном было сыро, не то дождь, не то снег. Под ногами серая каша. Начало декабря, а настоящей зимы и в помине нет.
— Тебе надо отдохнуть, — упрямо сказал Володя. — Надень резиновые боты, мы с тобой походим по лесу, подышим настоящим воздухом, а не бензином. Вот увидишь, как отойдешь, сразу же…
— Сумасшедший, — повторила Асмик и вытащила из-под тахты чемодан, в котором хранились резиновые боты.
В электричке было мало народу. За окном вагона мелькали мокрые крыши дач. Дачи стояли угрюмые, разом потеряв свой летний, праздничный вид.
— Смотри, какие дома, они словно обиделись на кого-то, — сказал Володя.
— Да, — односложно ответила Асмик.
Она изменилась за эти дни. Возле глаз пролегли морщинки, у губ появилась складочка.
Не спала ночами, все время вспоминала об одном и том же, о том, что случилось в операционной.
Девочке было неполных одиннадцать лет. Тело у нее было золотистое, загорелое еще с лета. Под левой ключицей — родинка. Около паха — заживший розовый шрам. Должно быть, поцарапалась обо что-нибудь или на гвоздь напоролась.