В конце аллеи...

— И где ты только витаешь в своих снах? До обеда потом опомниться не можешь. Я одна тяну все дела, а ты совершенно перестал о них думать.

— Эрна, умоляю! Помолчи! — гневно отозвался Родион.

Что-то недоброе послышалось в голосе мужа, и жена мгновенно отступила:

— Если заболел, то полежи, милый. Хочешь, я сама приму финансового инспектора?

Деловой голос жены вернул мысли Родиона к неотложным заботам.

Значит, он все-таки задремал под утро. Иначе откуда могли взяться эти воспоминания, которых он так страшится…

3

Загорался Листопадов пылко, словно сухой лен, а вот из горячности выползал долго и скрипуче. Трудно истаивала его раздраженность, и в часы раскаянного остывания он сторонился людских глаз, суетно и много работал. Как-то сразу не складывалось у него с товарищами и из-за характера, и из-за подхода к делу. В компаниях Листопадов на словесные большаки не вылезал. Помалкивал себе в тряпочку, загадочно ухмылялся, глядя на горланивших мужиков, но в работе был хваткий и любое дело справлял отменно. Мрачная неподступность, царапающий прищур глаз отбивали охоту общаться с ним — в пору рабочей трезвости мужики обходили Листопадова стороной. Неприязнь товарищей еще больше ожесточала его, и постоянная тяжелая угрюмость стыла на лице Листопадова.

Для деревенских он был разгаданно прост: неуживчивый, малоприятный, нахрапистый мужик. Любил он повыкаблучиваться в часы нетрезвой вольницы, поломаться и повыкручиваться — хлебом не корми, и только! Увертливый и тишайший в «сухие» дни, в разгульные минуты не знал он удержу: распалялся во хмелю, скликал всю улицу, высыпал на деревенские языки домашние свои передряги и был непереносим.

К серьезным столам зазывали его редко; не люб был людям нагловатый, ерничавший после первой стопки мужик — все разговоры норовил повернуть на себя, сверлил липкими глазами принарядившихся и помолодевших по случаю застолья деревенских баб. И даже самая завалящая компания, где за трояк смотрят в рот как благодетелю, быстро отшивала Листопадова. Терпели, пока расшвыривался он рублями да отправлял гонцов в лавку, а как только начинал корить мужиков бедностью и превозносить свое добро, стаканная дружба рушилась.

Лена выглянула в окно, и сразу опала ее утренняя радость — на улице в пьяном бахвальстве опять кочевряжился отец. В неостывшей злости — не допил в честной компании, — униженно понимая, что его просто выпроводили, петлял он к дому, чтобы отыграться на своих, взять реванш за пережитое посрамление. Еще на улице перевитый матерными выкрутасами голос начал наливаться хозяйской властностью.

— В магазин дуй! И чтоб… — Упали бранные, свинцовые слова. — Одна нога здесь… Наилучшую бери… Пусть видят все — гуляет Листопадов…

Мать накинула платок, извлекла утаенную пятерку, проворно надела фуфайку. Ввалился, налитый водкой и злобой. Увидев поспешную готовность жены, чуть притушил пыл.

— Так-то лучше. Да не жмись — не вздумай «малышом» отделаться. Парой склянок уважь законного.

Мать сконфуженно скатилась с крыльца, отец сразу же подступился к Лене:

— Чего зверенышем вскинулась? Отец немил аль наука загрызла?

Выхватил из рук дочери книгу, слюняво полистал страницы:

— Мы тоже не дратвой сшитые, в науках кумекаем. Считать могем, шальной червончик не упустим.

Лена затравленно взглянула на отца. Но он только расходился, привычное ломание было впереди:

— И чего девкам мозги пудрить? Прошли арифметику — и марш из школы. Свое не проглядишь, раз таблицу умножения осилил. Черепком микитить надо, дочка, ноль пишем, пять в уме. Главное в уме, доченька. И так всю дорогу…

Лена дернулась, будто ударило ее током, — только бы не полез с телячьими нежностями. Но, к счастью, отец еще не впал в хмельную сентиментальность, он чуть недобрал норму и потому держал скрипуче-наставительный тон. Поплевал на пальцы, разлепил страницы книги:

— Симфонии одни. Ну кто он есть, Тутанхамон, черт, язык сломаешь. Родственник, жених? Халтуру подкинет иль на застолье выделит?

Лена попробовала уныло защититься:

— Фараон египетский, пирамиды строил…

— На кой мне его пирамиды… Мне шифер позарез нужен, — зло сплюнул отец. Грузно заскрипел прогнувшейся скамейкой, привычно завяз в путаных нотациях. — В невесты вымахала, соображать пора. — Дрожащие пальцы ломали спички. — Во всем пользу высматривать надо — сгодится в жизни или нет? Вот этого возьми… Тьфу, как его… Словом, хамон этот… Зачем он сдался, кому нужен?..

Лена наперед знала, о чем будет разглагольствовать отец. Что все эти умственные вывихи надо оставить бойким очкарикам, у которых от учебы все равно мозги набекрень. Пусть они ковыряются в книжной макулатуре. А уж девкам на роду написано нахвататься кое-каких премудростей, чтобы белыми воронами не каркать в наш грамотный век, и о замужестве думать. Теперь вертихвостки все о возвышенном мечтают, любовь какую-то выискивают, а не успеют жених с невестой выйти из загса, как спина к спине — и родня врозь! Родительской помощи попросить? Куда там, носы воротят, сами умные… Вот и маются матерями-одиночками, потому как верного глаза при выборе женихов не имели. Под музыку знакомства водят, на киносеансах руку отдают.

Пьяный отец мусолил и мусолил тему. Лена привстала с табуретки, намереваясь выскользнуть на улицу, но скрипучий голос отца усадил ее на место:

— Когда родитель ума вкладывает — внимай и не перечь. И фигли-мигли свои кончай. Артистка мне выискалась, погорелый театр! Я покажу тебе драмкружок! Поцелуи разводите да баклуши там бьете. И так всю дорогу…

У Лены мелькнула робкая надежда: если отец налил в себя достаточно, то сейчас сникнет он в сивушных парах. Заспотыкается на витиеватых словесных коленцах, разбито потянется, начнет всхраписто зевать, неразборчиво материться, а потом закатится в беспробудный сон.

Но он, словно угадав ее затаенную надежду, набычился и мгновенно протрезвел:

— Да не густи ты желчь на кровного родителя. От добра все идет, от ласковости. Кровинушка ты моя единственная, на тебя и горблю всю жизнь. А выходит, в злодеи попал, ненавистным тебе стал. Материнские песни все слушаешь. Смолоду она холодная ко мне. И все любовь проклятая. Куриные мозги у твоей матери, ты уж прости меня, доченька, за резкие слова.

— Будто первый раз их слышу, — огрызнулась Лена.

— Не спорю, крут я на язык. Так ругань от обиды выскакивает. — И тяжко, безысходно выдохнул перегаром. — Смолоду она холодная ко мне.

От смиренного отцовского вздоха растерялась Лена, и вроде жалость поскреблась у нее в сердце. Но ей были хорошо знакомы отцовские зигзаги, его манера подластиться в удобную минуту. Насторожилась, бдительно готовая к самому неожиданному повороту. С какой стороны подползает к ней притворно присмиревший отец, что за новую каверзу изобрел? Всегда хорохорится, всегда верховодит в доме, а тут нате — казанская сирота! Неспроста такие отвлекающие маневры, что-то хитрое обмозговал отец, если печально и выжидающе поглядывает на дочь.