В конце зимы

Личико ее просветлело. Она тотчас же отстранила отцовские руки и заявила, что спать она уже не хочет, а что оденется и будет играть.

— Ну, как хочешь, — ответил Важенин.

Проценко жил на первом этаже этого же подъезда. Томимый бездеятельностью, а еще более безденежьем, так как скудную свою зарплату он проживал без остатка в какие-нибудь три-четыре дня, а потом неизвестно на что существовал, не имея в доме корочки хлеба, он угрюмо прохаживался из угла в угол и, останавливаясь у окна, бросал на заснеженный двор тоскливые взгляды.

Предложению друга он даже обрадовался.

— Я тебе говорил, что они найдутся! Я тебе говорил! — повторял он в восторге, когда они поднимались по лестнице.

— Снегу-то сколько насыпало! — улыбнулся Важенин. — Когда я за ними поехал, я и не думал, что столько навалит…

— Снег — это хорошо! Снег — это премиальные! Слушай, а ты молодец, — может, отметим?

— А дадут?

— Как — не дадут? Время-то уже четвертый…

Важенин вытащил на ходу портмоне, достал из него десятку и сунул ее в нагрудный кармашек его пиджака.

— Это тебе на похмелье. Но только потом — часика через два.

— А ты? — удивился Проценко.

— Я все. Я завязал. Сам видишь — с семьей надо налаживать… — На лице Важенина блуждала, подергивая ему губы, почти что счастливая, сдерживаемая через силу улыбка.

Конечно, сомнения не отпускали его. Но этими последними словами он как бы в какой-то степени упрочил свою уверенность, зародившуюся после привоза дочери и пока еще очень робкую, будто бы предстоящая поездка должна принести ему определенный успех. Правда, временами он казался себе подлецом, негодяем, добивающимся возвращения жены-изменницы, коварно захватив ее ребенка в заложники, и ему было мерзко, что он пошел именно этим путем, а не каким-то другим, более честным, открытым. Но ведь это не только ее дочь, — оправдывал он свои действия, — но и его. Так почему она посмела лишить его дочери?! Нет, старуха права, — вспоминал он слова хозяйки особняка, — это действительно «срам»! И за этот «срам» она обязана ответить… обязана! И искупить его она может только раскаянием за свое легкомыслие, вернувшись в семью и немедленно приступив к своим обязанностям жены и матери. Если она этого и теперь не поймет…

Вот тут-то у Важенина руки и опускались. Он совершенно не представлял себе, как он поступит, «если она и теперь этого не поймет…» Здесь-то и был для него гордиев узел, который ему лишь собственными силами не разрубить, не распутать — без ее участия.

Эти сомнения теперь волновали его больше всего и приводили в нерешительность. В таком настроении, к тому же раздираемый противоречивыми чувствами, ибо он опять остро почувствовал, как он любит и в то же время, как он ее ненавидит за ее любовь к тому длинноногому, поцеловав девочку в лоб и оставив ее на попечение Проценко, он и вышел из дома.

— Ты только скорее, слышь! — напутствовал его Проценко. Полученная им от Важенина десятирублевая бумажка уже начала жечь ему карман. Он подносил руку к груди, щупал ее через толщу материи и прислушивался к ее сладостному, тихому, так много обещающему хрусту.

Девочка играла на полу, выстраивая из игрушек и кукол какую-то увлекательную сценку, нашептывала что-то под нос и поднимала на ходившего взад и вперед дядю Сашу недоуменно-нетерпеливые взгляды: когда же он, наконец, подойдет?

Но ему было уже не до девочки. В его воображении уже рисовались такие заманчивые картинки, что у него в горле пересыхало. Десять рублей!.. Это «живая» бутылка водки!.. Привкус ее желанного огненно-горького глотка уже ощущался у него во рту, и теплая, умиротворяющая волна прокатывалась по его жилам, точно он уже пропустил этот глоток в себя. Сердцебиение у него поднялось. На шее и на висках выступили капельки пота.

Он походил немного по комнате и — так как был еще трезв и потому мучился голодом — скрылся на кухне. Уже много лет основной пищей ему служила одна только закуска, организуемая к спиртному — иногда богатая, жирная, изысканная, чаще же скудная и неприхотливая, в виде черствого хлеба или соленого огурца. Уходя, Важенин оставил в его распоряжение холодильник и велел ему не стесняться.

Через некоторое время Проценко опять появился в комнате и встал около девочки, набив себе желудок колбасой и холодной кашей. Повеселевшее его лицо расплывалось в сытой улыбке.

— Это Машенька, — дружелюбно пролепетала девочка. — Хотите поиграться? Она уже большая! Скоро в школу пойдет!

Бедный ребенок: ей было и невдомек, что дядя Саша играет с детьми только под мухой.

Проценко взял у нее куклу и, бессмысленно повертев ее в руках, положил ее на пол, обратно в кучу игрушек.

— Э-эмм, понимаешь, Мариночка! — заговорил он. — Мне надо кой-куда отлучиться… ненадолго… минут на двадцать — не больше. А как приду, мы с тобой поиграем, ладно?

Он вывел ее в прихожую и начал ей объяснять, как надо себя вести, пока его не будет.

— Главное, ничего не бойся и сиди тихо, — поучал он ее. — Я сейчас защелкну замок, а ты никому без меня не открывай, — договорились? И ничего не бойся.

Мариночка смотрела на него во все глаза и с боязливой непонятливостью пожимала плечами.

— По голосу меня узнаешь? — спрашивал он и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Слушай внимательно! Когда я вернусь, я позвоню и постучу вот так: раз, два, три, — протюкал он костяшками пальцев по обивке двери. — А потом скажу: кто, кто в теремочке живет? кто, кто в невысоком живет? А ты ответишь: я, мышка-норушка, — и больше ни-ни, слышишь? Это пароль. Ну так что — договорились?

— Ага, — девочка спешно кивнула, глазки ее загорелись, и она повторила: — Я, мышка-норушка!..

— Вот молодчина! — обрадовался Проценко. Затем он научил ее, как надо действовать замком — благо, она уже могла дотягиваться до него руками — и оставил одну.

Аленушка торопилась. В руках у нее были блокнотик и шариковая ручка. Она шла через цех, наполненный механическим гулом, ударами железа, скрежетом, кислыми, серыми клубами испарений сжиженного бетона, заливаемого в формы, подходя то к одной, то к другой группе чумазых, потных рабочих и делая в блокнотике пометки. Выражение ее строгого, тронутого румянцем лица было бесстрастно. Ворох одежды на ней, состоящий из стеганой телогрейки, натянутой на халат, и все прочее и прочее — грубое и толстое, что должно было уберечь ее от холодных, гуляющих по цехам сквозняков, не умаляло ее привлекательности и придавало ее фигуре не одну лишь слоеную, ватную мешковатость, на том и исчерпывающуюся, а еще большую, дававшую простор для фантазии, очаровательную неразгаданность. Она дула на пальцы, согревая их теплым дыханием, что-то быстро записывала и, не задерживаясь, отходила дальше.

— А ничего куколка, а? — переговаривались бетонщики, особенно те, что помоложе и побойчее.

Пронизанная гордостью, она делала вид, что это к ней не относится. Хотя временами ей нестерпимо хотелось и улыбнуться, и остроумно ответить на шутку, на попытки ухаживания, на различного рода приглашения, следовавшие от новоявленных воздыхателей в замызганных спецодеждах, но она чувствовала, что она не имеет права, потому что она не какая-нибудь там… легкого поведения личность, а контролер ОТК, ответственная работница, и при любых обстоятельствах должна выдерживать свое должностное достоинство.

Наконец, она закончила свой обход, спрятала в боковой карман блокнотик и ручку и юркнула в дверь, ведущую из цеха на улицу.

День клонился к закату.

Она ускорила шаг. Стук ее подкованных каблучков, отскакивая от проступающего сквозь снег асфальта, подернутого тонким шершавым ледком, и качаясь между стен корпусов, образующих полусумрачный, затененный большой коридор, уносился вперед и, возвращаясь, кружился вокруг многократным эхом. Было сыро и холодно. Высокие, сгребенные с дороги сугробы навевали мысль о нескончаемости уже надоевшей зимы.