В лагере Робинзонов

Мы, конечно, знали, что это за сосульки. Недаром мы читали книжки, которые давал нам дядя Кадыр. Мы их даже рисовали, эти сосульки. И надписи делали. Те сосульки, которые сверху висят, это сталактиты, а те, что снизу растут — сталагмиты. Это знали и знали, как они образуются: капли насыщены углекислой известью.

Но одно дело читать и рисовать, а другое — своими глазами увидеть такую красоту. Как посмотришь да подумаешь, что не одну сотню, а может быть и не одну тысячу лет росли эти сосульки, так жутко становится и радостно от того, что ты первый увидел эту красоту. Тут был целый лес этих столбов, один совсем белые, другие с розовым оттенком, третьи с желтым...

Мы бы, наверно, не один час простояли здесь, любуясь каменными сосульками, но Хамит вспомнил про батарейки.

— Гаси свет,— сказал он.

— Сам гаси,— ответил я, но тут же вспомнил, что решил не спорить с Хамитом, и погасил свой фонарик.

— Ну, пошли,— сказал Хамит,— не век же нам тут стоять.

И мы пошли дальше, изредка посвечивая фонариками, чтобы выбрать дорогу в этом сталактитовом лесу.

Мы опять замолчали, и мне в голову опять полезли разные мысли.

Снова Фаузия вспомнилась... Мы сидим в классе, дядя Кадыр рассказывает нам про известковые образования в пещерах. Он объясняет, как образуются сталактиты и сталагмиты, а Фаузия вдруг, ни с того ни с сего, начала петь:

— Сталактиты, сталактиты,

Тра-та-та.

Сталагмиты, сталагмиты,

Тра-та-та…

— Ты что это, Фаузия? — удивился дядя Кадыр.

— А это чтобы лучше запомнить!

— Ну, ну, запоминай,— улыбнулся дядя Кадыр.

И вот всегда так. Другому бы влетело, а ей все сходит. И тут сошло, конечно.

А потом дома, за обедом, я вдруг тоже запел:

— Сталактиты, сталактиты,

Тра-та-та,

Сталагмиты, сталагмиты,

Тра-та-та.

Ну, мне досталось, конечно. И от мамы, и от Фариды.

— Ты что это песни петь за столом вздумал? — спросила сестра.

— А это чтобы лучше запомнить,

— Не болтай глупости! Так не запоминают, а зубрят. Замолчи и ешь…

Я вспомнил эту историю и как живых увидел и Фариду, и маму, и папу. Вот мы сидим за столом. Вот мама ставит на стол горячую кастрюлю...

И тут я почувствовал, что не могу больше терпеть, хочу есть. Вот теперь я понял, что пришел тот час, когда можно умереть от голода.

А Хамит опять как будто прочитал мои мысли:

— Вот, выберемся отсюда, найдем местечко посуше и будем хлеб есть. По-моему, пора?

— Пора, пора, давно пopa! — закричал я и прибавил шагу.

Наконец выбрались мы из этого холодного белого леса и зашагали опять по мрачному темному коридору. Выбрали место поудобнее и уселись рядом.

Я держал фонарик. Хамил вынул хлеб, развернул, прикинул глазом и разломил хлеб на два куска. Газету сложил и сунул в карман.

Куски хлеба были ровные, но мне то один, то другой казался больше.

— Отвернись,— сказал Хамит.

Я отвернулся.

— Кому? — спросил он.

Я подумал немножко и сказал:

— Тебе.

— Значит, этот тебе. На,— Хамит протянул мне кусок.

Я схватил хлеб и стал быстро жевать.

Какой только хлеб не приходилось мне есть! И черный, и белый, и сдобный, и сладкий... С чем только я не ел его! И с медом, и с мясом, и с картошкой, и с яблоками... Но этот, конечно, был самый вкусный хлеб за всю мою жизнь. Его можно было и не жевать, он сам проскакивал в желудок.

Но я старался подольше жевать хлеб, так вкуснее получалось. Каждый кусочек я сначала просто сосал, потом жевал как можно дольше и наконец проглатывал.

Но как я ни тянул, все равно пришлось проглотить и последнюю крошечку. Хлеб кончился, а во рту остался только его необыкновенный вкус.

Потом мы погасили фонарики, легли, прижавшись спинами друг к другу, и заснули. Не знаю, как Хамит, а я на этот раз заснул сразу и никаких снов не видел.

5.

Я проснулся от холода. Особенно холодно было спине. Пошарил руками в темноте и понял, что Хамита рядом нет. «Наверное,— подумал я,— во сне он откатился в сторону».

Я зажег фонарик, посветил кругом — нет Хамита. И тогда мне стало страшно. Я решил, что Хамит проснулся раньше, пошел искать дорогу и заблудился. Или провалился в яму. А я тут остался один и теперь-го обязательно пропаду.

— Хамит! — закричал я изо всей силы.

Голос мой прокатился по подземелью, и вдруг где-то посыпались камни. Может быть их мой голос потревожил? Такое, я читал, бывает в горах.

Камни сыпались где-то вдалеке. Грохот, похожий на тихий гром, умолк не сразу. Потом запахло пылью. От пыли защекотало в носу. Я чихнул, потом еще раз чихнул и закричал еще громче:

— Хамит, Хамит!

Никто не ответил мне. Я заплакал.

И вдруг прямо надо мной раздался голос Хамита;

— Шаукат, Шаукат, что с тобой? Успокойся. Ты что, с ума сошел? — Хамит хлопнул меня по спине ладонью.

Только тогда я пришел в себя. Все еще глотая слезы, я сказал с обидой;

— Бросил меня, а теперь еще и дерешься.

— А зачем ты орешь, как ишак? Ничего кроме своею прекрасною голоса слышать не хочешь. Я тебя звал, звал. Да вот, пришлось возвращаться. Ну, пошли.

— Куда?

— Вперед. Там я нашел проход.

Мы прошли совсем немного по узкому коридору и увидели, что проход, который нашел Хамит, завален грудой камней. Над нею еще стояла пыль. Камни наглухо закрыли проход.

— Что же теперь делать? А, Хамит? — спросил я.

— Придется разбирать этот завал,— ответил он и направил кверху лучик фонарика.— Только бы опять камни не посыпались.

— Да разве мы справимся? У нас даже лопаты нет.

— А не справимся, значит здесь и останемся. Надо справиться.

— А если назад пойти?

— Хочешь, иди,— сказал Хамит, подумав, и принялся разгребать камни и глину.

Потом он обернулся ко мне и проворчал сердито:

— Ну, что стоишь, как барин? Давай, помогай. А не хочешь, топай назад. Я держать не буду.

— Это же все равно что иглой колодец рыть,— сказал я,— мы тут целый год прокопаемся.

— А не разгребем — навек останемся,— ответил Хамит и снова принялся копать.